Дорога к истоку

---

Стоянка на р. Городнице. «Тихая моя родина»

(печатается в сокращении)

К оглавлению

Я сижу на берегу и никак не могу насладиться сказочным видом на обширную долину, по которой петляет река. До этого она текла в стеснённых берегах или зарослях тростника, из-за которых видно только синее-синее небо в вышине. А здесь река преподнесла нам замечательный подарок. Волкота в этом месте делает большой разворот и огибает высокий левый берег, поросший сосняком. Прямо перед нами – в огромной изумрудной излучине блестит и играет река, петляя по заливному лугу. Наверное, раньше здесь были роскошные сенокосы, но сейчас река обмелела, и вереница кустарника тянется прямо по лугу, образуя изумрудное ожерелье. А ещё дальше – тёмной зелёной стеною стоит лес с багровыми верхушками от лучей заходящего солнца.

Наг бегает по берегу и снимает открывшийся вид на плёнку. Панорама не вмещается в кадр, и тогда он фотографирует её по частям, чтобы потом, дома, склеить в одну длинную ленту.

Солнце садится за кромку леса, и зелёный луг сразу преобразился – из тёмного стал ярким, изумрудным с золотистым солнечным отливом. Вечерние лучи заплясали в светлых струях Волкоты, застыли на тихой поверхности маленькой речки, петляющей по обширному лугу. Это Городница – небольшая лесная река, вытекающая из Лебедевского озера.

Нам так и запомнилась эта стоянка: огромный, поросший травой и кустарником изумрудный луг в нежных объятиях реки Волкоты, заходящее солнце и недвижный сосновый бор на берегу. Красота!

За что же нам полюбился этот лесной край? Может быть, вот за эту красоту сосновых боров, необъятных заливных лугов, шёпот воды в прибрежных камышах?

Наверное, и за это. Но ведь он не всегда так красив, этот лесной и болотистый край: это не только яркие картины волшебной природы, это и тёмное, скудное небо над головой, топкие болота с чахоточными берёзками, это нудные затяжные осенние дожди, это хлюпающая грязь под ногами, наводящие тоску крики журавлей, улетающих в тёплые края.

Нет, мы любим наш край не только за его красоту, мы любим его и в непогоду, и в ненастье. Потому, что среднерусская природа обладает одним удивительным и неповторимым свойством – очарованием. Она притягивает тебя не только своей внешней красивостью, но какой-то другой, более глубокой и загадочной красотой, которая входит в тебя тихо и незаметно, овладевая всем твоим существом, и мы подчас сами не отдаём себе в этом отчёта: потому что настоящая любовь не нуждается в громких словах.

Но любовь к родному краю, своей земле – значительно шире и глубже любви к одной природе. Это удивительное чувство сопричастности со всем, что тебя окружает, когда ты, часто помимо своей воли, вдруг начинаешь ощущать себя частицей огромного мира, когда всё вокруг твоё, родное, знакомое – и этот лес, и эта речка, и озеро, и курганы в сосновых борах, и зарастающие поля, которые ещё недавно пахал твой отец или дед, и дом твоей бабушки, который доживает последние дни. Это - всё, всё твоё. И ты, ты тоже в ответе за всё, что происходит вокруг.

В детстве переживаешь всё острее и ярче. И я тоже прошёл свои детские «деревенские университеты», когда перед самой войной отдыхал в деревне под тверским посёлком Удомлей. Я и сейчас, по прошествии стольких лет, вспоминаю огромное Удомельское озеро, глухие леса, клюквенные болота, первую рыбалку, и первое купание в озере, и первую любовь к синеглазой соседской девчушке.

Но нельзя по-настоящему любить край, не зная его, не чувствуя свою духовную связь с теми людьми, кто жил здесь до тебя, с историей, культурой и обычаями предков.

Русский человек всегда был патриотом, любил свою Родину. Без этого мы бы не построили такое государство, разметнувшееся на полсвета, без этого не смогли бы сплотить разрозненные племена в русскую нацию, сформировать свой язык, не смогли защитить себя от внешних врагов.

В словаре В. Даля рядом со словом «патриарх» я нашёл и слово «патриот», несмотря на всю нелюбовь Владимира Ивановича к иностранным словам. Но он тут же переводит его на русский манер, объясняя через другое слово – Отечество. Для него патриот – это: «любитель Отечества, ревнитель о благе его, отчизнолюб, отечественник или отчизник», а патриотизм - любовь к Отчизне. Патриотический – «отчизненный, отечественный, полной любви к Отчизне».

Да и само понятие Отечества у В. Даля связано со словом отец: хозяин, глава семьи, «у кого есть дети» - родитель, тятя, тятенька, батюшка, батя, батька, папа, папаша, папенька, папочка, атя. А Отечество – это «родная земля, Отчизна, где кто родился, вырос; корень, земля народа, к кому он по рождению, языку и вере принадлежит; государство, в отношении к подданным своим; Родина в обширном смысле».

Любопытно, что «любитель Отечества», т.е. патриот, по Далю, это не только человек, родившийся и выросший на данной земле, но и тот, кто знает и любит язык этой земли и принадлежит, как и большинство народа, к определённому вероисповеданию. Нет в этом определении только национальной принадлежности человека. Впрочем, мы уже говорили, что сам Даль считал себя (и доказал это всей своей жизнью) русским патриотом, будучи сыном датчанина и немки.

Да и сколько в истории России насчитывается иностранцев, ставших подлинными русскими патриотами и внесших огромный вклад в становление и развитие нашего государства.

Но если слову Отечество В. Даль и уделил немало внимания, то вот объяснение слов – «русский» и «русский народ» пришлось поискать. Нашли его в одном месте со словом русак – «русский заяц, серяк…а у нас назван так для отличия от беляка; вообще русский человек». А русачка – русская.

В словаре В. Даля есть, конечно, и другие словосочетания со словом русский: русский ум – задний ум, запоздалый; русский час – невесть сколько. Есть даже выражение «русский Бог – авось, небось да как-нибудь». Не очень лестные определения русского национального характера.

У князя П.А. Вяземского есть даже ироническое стихотворение об этом самом «русском Боге»:

Бог голодных, бог холодных.
Нищих вдоль и поперёк.
Бог имений недоходных,
Вот он, вот он, русский Бог.

В общем, как у Н.А. Некрасова – «ты и убогая, ты и обильная, матушка Русь». Или у Пушкина – «мы ленивы и нелюбопытны». Не говоря уже о более категоричном высказывании нашего выдающегося философа Н.А. Бердяева: русским народом «можно очаровываться и разочаровываться, от него всегда можно ожидать неожиданностей, он в высшей степени способен внушить к себе сильную любовь и сильную ненависть».

Русские писатели и философы, отмечая талантливость, ум русского народа, его работоспособность, терпение, умение выживать в самых трудных, как бы мы сейчас сказали, экстремальных условиях, свободомыслие, героизм, находчивость, духовность, доброту, в то же время обращали внимание на его склонность к нигилизму, хулиганству, пьянству, лени, недостатки бытовой культуры.

Впрочем, во время своего путешествия мы сами могли убедиться в этом.

Когда я попытался завести разговор на эту тему с нашим Соловьём, он переспросил меня:

- А бомжи – народ?

- Ну, не самая лучшая его часть, - уклончиво ответил я.

- Всё равно народ. Значит, и их надо любить?

Нет, бомжей, конечно, любить необязательно. Да и вообще не надо умиляться национальными качествами русского народа. Многие не совсем привлекательные его черты возникли тоже не на пустом месте: в результате экстремальных условий существования, многовековой забитости, рабской жизни, бескультурья. Прямо скажем – сколько веков алчные политики эксплуатировали терпение, умение русских людей выживать, ладить с соседними народами, их преданность своей земле и Отечеству. И сколько же поколений должно смениться, чтобы, по выражению Герцена, «выжать по каплям из себя раба», сколько предстоит нам сделать, чтобы умный, талантливый и героический русский народ действительно внушал к себе у других народов не «сильную ненависть», а «сильную любовь» и уважение?

Настоящая, не показная любовь к Родине должна быть тихая и глубокая, освещённая внутренним духовным началом – любовью к своей истории, своему языку, своей культуре, уважением к семейному укладу, своим обычаям и традициям. Это чувство не выставляется на показ, если оно чисто и искренне. И именно эти чувства мы и должны воспитывать в наших детях – и любовь к природе, и любовь и уважение к нашему прошлому, и любовь к русскому языку и литературе, и к нашему духовному наследию. И любить нашу Родину так, как любил её русский поэт Николай Рубцов:

Тихая моя Родина!
Ивы, река и поля…
Мать моя здесь похоронена
В детские годы мои…
С каждой избою и тучею,
С громом, готовым упасть,
Чувствую самую жгучую,
Самую сильную связь.

И как любил его наш великий соотечественник, русский философ В.И. Ильин, чей прах несколько лет назад вернулся в Россию и был перезахоронен на московском Донском кладбище рядом с могилой «белого» генерала Деникина.

«Народ с такими дарами и с такой судьбой, выстрадавший и создавший такое, не может быть покинут Богом в трагический час своей жизни… История свидетельствует о том, что на такие испытания и потрясения народы отвечают возвращением к своей духовной субстанции, восстановлением своего духовного актива, новым развитием своих сил. Так будет и с русским народом. Пережитые испытания пробудят и укрепят его инстинкт самосохранения. Гонения на веру очистят его духовное око и его религиозность…Изжившиеся запасы злобы и раздражительности отойдут в прошлое. И восстанет новая Россия».

Так может, действительно был прав наш поэт – в «Россию можно только верить»?

И любить.

Потому что без веры и любви не может быть и самой России.

*      *      *

Длительные стоянки не только настраивают на философские размышления, они резко меняют ритм жизни и сам распорядок дня. Введённый во время плавания Сержантом автократический порядок управления, вдруг сменяется внезапной «оттепелью», «гласностью» и расслабленностью участников, от чего рукой подать до торжества безбрежной демократии и откровенного анархизма.

После завтрака все разбредаются кто куда – Наг берёт в руки ноутбук и удаляется подальше от лагеря искать тишину и покой, наш Соловей предаётся поэтическим мечтаниям где-нибудь на лесном пеньке, а я сажусь за походный дневник. Только потерявший на время власть Сержант гремит посудой и начинает в полном одиночестве рубить сучья для обеденного костра.

Вот во время такой «расслабухи» обычно и обнаруживаются несовпадения в настроениях между низами и верхами, а так как низы уже не хотят жить по старому, в условиях походного диктата, а власти уже не могут заставить их соблюдать этот порядок, то низы, к которым снова вернулось утерянное чувство собственного достоинства, часто вступают в конфликт с диктатом руководителя.

Случилось это и у нас.

Когда, ощутив приближение голода, народ начал стекаться к ужину, Сержант сделал замечание тверскому Соловью: мол, его посуда ещё с обеда лежит на столе грязной и её следовало бы вымыть, предварительно замочив в воде.

Но наш поэт был ещё объят стихотворными мечтаниями и не о грязной посуде, а о своей поэтической душе, в недрах которой никак не хотела рождаться нужная рифма. Поэтому он философски изрёк:

- Посуда – что, главное – душу не замочить.

Сержант обиделся и прочёл нотацию о походных обязанностях.

Настала пора обидеться поэту, и он, в знак протеста, отказался от ужина, завалившись в палатку дописывать свой стих.

Так мы и уснули в тот вечер под тихий звон реки Волкоты.

А утром, когда все собрались на завтрак, увидели наколотый на сучок листок бумажки.

Сержант внимательно ознакомился с ним и хотел было спрятать в карман, но мы потребовали придать гласности содержание листка.

Это оказалось анонимное стихотворное послание под звучным названием «Поэты не моют посуду»:

Конечно же, эту посуду
И можно бы было помыть.
Но главное – не кастрюли:
Душу бы не замочить.

Подумаешь, миска – грязна,
Маруськина плошка черна.
Не это поэту важно –
Была бы душа чиста.

Что лучше – отдраить кастрюлю,
Зажав поэтический нерв?
Иль тихо, в леске, без дури
Новый родить шедевр?

Сержант, не дави на рассудок,
Не жми на людские грехи.
Поэты – не моют посуду,
Они – сочиняют стихи.

Сержант уставился на нашего походного Соловья:

- Твоя работа?

Соловей аж покраснел от обиды: но не оттого, что стихи приписывались ему, а оттого, что они явно по качеству (как ему казалось) уступали его собственным.

- Нет, это не я. Я так писать не умею. Это какие-то «агитки Бедного Демьяна». А я лирические стихи пишу.

- Так кто же? – рассердился Сержант.

Он обвёл взглядом каждого из нас. Но все с негодованием отвергали подозрения: Наг не умел писать стихов, я – точно знал, что это не я, Сержант вообще был вне подозрения, потому что стихи как раз были направлены против него.

Оставалась Маруська. Но та с интересом поглядывала на всех нас, не понимая, чего от неё хотят.

- Надо провести дактилоскопическую экспертизу, - мудро изрёк вдруг Наг. - Пусть все от руки напишут первый куплет.

- Да причём тут экспертиза, - Сержант кивнул на блокнот и шариковую ручку, которые уже два дня лежали на столе, - что, ты не знаешь: все анонимки пишутся печатными буквами. Пусть виновник сознается сам.

Никто не хотел сознаваться.

А утром за завтраком мы увидели на том же сучке ещё один листок.

Это был «наш ответ Чемберлену». На таком же листке печатными буквами и той же ручкой был нацарапан ответный опус.

На этот раз неведомый нам анонимный автор клеймил не Сержанта, а как раз поэтов, которые не моют посуду.

На этот раз Сержант прочёл его с явным удовольствием.

Поэты не моют посуду,
Не варят тушёнку, компот.
Стихи они пишут повсюду
Лишь на голодный живот.

Поэты превыше тушёнки –
Знает об этом весь свет,
У голода – голос звонкий,
Сытый поэт – не поэт.

Долой продуктовые сметы,
Продукты – все под замок.
Посадим всех наших поэтов
На строгий голодный паёк.

Будьте голодны, поэты,
Спите спокойно во снах:
Ведь музы - такая примета –
Поют лишь в пустых животах.

Творите, пииты вы наши,
Спасибо вам скажет Русь.
А миски пустые ваши
Подлижут подруги Марусь.

Теперь мы все дружно посмотрели на Сержанта.

- Ты?

- Нет, - растерянно пробормотал он, - я думал, что кто-то из вас…

Наш поэт победоносно смотрел на Сержанта: он был отмщён.

Так мы и не узнали имя таинственного анонима. Никто не признался в авторстве стихов.

…Вечером, в палатке Соловей пристал ко мне с расспросами.

- А ты-то знаешь, кто всё это сочинил?

- Догадываюсь, - ответил я. – Но пусть это останется маленькой тайной. Ведь с тайной жить интереснее.

«Переписка Белинского с Гоголем» возымела своё воздействие: вечером теперь уже сытый поэт замочил в воде и вымыл свою миску, да и всю нашу походную посуду.

Вот она, сила нравственного воздействия поэзии на человеческую душу!

К оглавлению

Грибель. Так вот ты какой, исток Волкоты!

К оглавлению

В Заболотье мы быстро нашли дом, в котором жил у своего друга Василий. Ждали с некоторой опаской - всё-таки неспроста он ушёл из Аксёнова, наверное, пребывает в расстроенных чувствах. Но на крыльцо вышел ещё довольно молодой мужик в камуфляжных штанах и такой же майке. Лицо его, видимо, давно не касалась бритва, но на вид он производил приятное впечатление. Надежде Александровне достался в мужья видный парень, хотя и не без вредных привычек. Не случайно односельчане одарили его весьма привлекательным прозвищем Мейсон – это имя одного красивого парня из американского телевизионного сериала.

Потребовалось не так уж много времени, чтобы уговорить его быть нашим проводником до Грибеля. По-моему, ему даже самому было лестно, что он кому-то понадобился, и им интересуются люди, приехавшие аж из самой Москвы. Он тут же признался, что лучше него никто не знает окрестных мест.

- Как же не знать, ведь там прошло моё детство.

Договорились идти в Грибель не прямой дорогой, а сначала спуститься к Макаровскому озеру и отыскать ту самую дорогу до деревни, которую мы так и не могли найти с Сержантом во время последнего нашего похода на байдарках по Волкоте.

От Заболотья до озера прямо по бывшим полям тянется машинная колея. Она идёт к охотничьим угодьям на берегу Макаровского озера. Здесь все земли в округе принадлежат охотохозяйству, и наши «эксперты», как мы нарекли между собой шагавших впереди Василия и его друга Фёдора, не совсем лестно отзывались о егерях, которые охраняли эти угодья.

Да это и понятно, Василий действительно любил в здешних местах охотиться на куниц, зайцев, кабанов. А теперь– егеря никого не пускают в угодья: плати за лицензию и всё.

- А где деньги взять? – вздыхает Фёдор.

Мимо нас, виляя в размокшей от дождя колее, протарахтел мотоцикл с каким-то мешком на заднем сиденье.

- Это Игорь Иванов – егерь из охотохозяйства, - пояснил Василий. Видать, везёт прикорм для кабанов - много их тут развелось по всей округе. А их, видишь ли, ещё и подкармливают.

- Мы не заметили, как спустились в лощину, по которой струился крохотный ручеёк.

- Это Грибельский ручей? – спросил Сержант.

- Нет, это другой ручеёк, который тоже впадает в Макаровское озеро, - у нас его ещё Осиповским зовут. Кстати, этот ручей не обозначен ни на одной карте, и нам пришлось определять его русло по спутниковому навигатору.

И только тут мы узнали тот самый ручеёк, на который наткнулись во время нашего похода, и который тогда так поразил наше воображение потому, что тёк он не в Макаровское озеро, а вверх, в сторону Заболотья.

- Нет, - рассмеялся Василий, - это он только здесь вверх течёт, а потом заворачивает и впадает в Макаровское озеро.

На опушке леса почти у самого берега озера выстроились в рядок несколько охотничьих лабазов. Конструкция их проста – на брёвнах, врытых в землю, возвышается навес для охотника, куда ведёт деревянная лестница. Стоят лабазы возле поля, засеянного овсом. У кромки дороги лежало корыто с той самой прикормкой, которую привёз егерь.

- Это для чего же тут овёс сажают? – спросил Сержант.

- А на медведей охотиться, - пояснил Василий и махнул рукой на охотничий лабаз.

Охота на медведей на овсяном поле – одна из самых прибыльных статей охотничьего бизнеса. Говорят, что дело это не дешёвое, доступное только состоятельным охотникам или большим начальникам. Да и не только нашим, российским, но и закордонным. За каждого медведя иностранцы, говорят, готовы заплатить и 5, и 10 тысяч долларов. Поэтому егеря и не пускают в лес местных охотников – берегут дичь для тех, кто готов заплатить за охоту зелёненькими.

«Эксперты» долго наперебой объясняли нам все тонкости старой русской забавы – охоты на медведей на овсах, но я думаю, что никто лучше не расскажет нам об этом, чем знаток русской охоты Л.П. Сабанеев.

«В августе, когда овсы начнут наливаться, медведи выходят после заката на овсяные полосы, прилегающие к лесу, и, поджимая под себя передними лапами колосья, сосут их всю ночь до рассвета, не пережёвывая зубами и не срывая кистей; иногда, если овёс очень высок, они садятся при этом на зад, исподволь передвигаясь всё дальше и дальше, загребая лапами кисти и чавкая, подобно свиньям… Такого медведя, повадившегося ходить на овёс, при некоторой сноровке можно подкараулить из-за куста или с лабаза, в первом случае лишь тогда, когда зверь не напуган, вообще не отличается осторожностью и когда ветер дует с той стороны, с которой он обыкновенно выходит на полосу. В светлую ночь иногда можно высмотреть жирующего медведя и стрелять с подхода. Необходимо надевать валенки и серый костюм и соблюдать полную неподвижность в те моменты, когда зверь перестаёт есть и прислушивается или, встав на дыбы, озирается по сторонам.

Такой способ подкарауливания употребляется редко, и медведей на овсах обыкновенно стреляют с лабазов или полатей. Лучше всего, если позволяет местность, устраивать лабаз на дереве или деревьях, прилегающих к той полосе, на которую повадился медведь, но полати можно устроить и там, где нет крупного леса, с помощью сохирей, т.е. подпор с боковым откосным сучком. Необходимо только, чтобы лабаз находился в опушке, был как можно менее заметен и не возбуждал опасения в звере… Устраивать лабазы должны для одного или не более как двух охотников, от 2-3 ар. длины и в 1 ар. ширины, не выше 3-4 ар. от земли и притом всегда таким образом, чтобы сидеть лицом к заходящему солнцу для того, чтобы вечерняя заря, догорая, освещала как можно долее полосу пашни с овсом или место, где лежит привада. …На жерди, чтобы было мягче сидеть, кладётся немного сена (отнюдь не листьев), войлок или ковёр, хотя другие находят это излишним и даже вредным. Необходимо брать с собой на всякий случай топор…

Садиться на лабазы необходимо за час до солнечного заката, потому что в глухих местах, если нива окружена лесом, медведи выходят на овсяное поле гораздо ранее заката солнца и не стесняются даже присутствующих жниц. Лучше всего не приходить на лабаз, а подъезжать к нему верхом. Подъехав, охотник, не слезая на землю, прямо с лошади должен влезть на лабаз, другой же с обеими лошадьми, проехав некоторое расстояние вперёд, отправляется домой. Не лишне, если на человеке, взобравшемся на полати, не будет одежды, которую он постоянно носит; лучше взять такую, которая давно не была в употреблении и висела где-нибудь на воздухе. Медведь, в особенности пуганый или подозревающий опасность, не доходя ещё до полос овса, становится часто на дыбы, чтобы осмотреть местность: долго слушает и поводит носом, даже фыркает, стараясь учуять что-либо подозрительное, нередко опять уходит в лес, заходит с других сторон, под ветер, и только когда убедится в совершенной безопасности, своею обычною тропою выходит на овёс. Особенною осторожностью отличается медведиха с медвежатами, всегда приходящая очень поздно, не ранее наступления полных сумерек…

Тяжело раненый медведь обыкновенно падает с рёвом и каким-то особым храпением и фырканьем, катается по земле, потом уже, если у него хватит сил, поднимается на ноги. Очень редко бывает, чтобы раненый бросился ночью на человека или лез на полати, но нелишне заметить, что когда приходиться в последнем случае прибегать к помощи топора, то надо рубить по лапам, ключице, по крестцу, а не по шее, голове или лопаткам…

В сентябре медведи в лесных местностях европ. России часто дерут скот, причём, задрав корову или лошадь, несколько ночей ходят есть добычу. Поэтому можно подстеречь зверя, устроив у падали лабаз. Обыкновенно, нажравшись с голода мяса, медведь на следующую ночь не приходит, ложась, однако, недалеко от падали, так что надо устраивать лабаз очень осторожно и бесшумно. Садятся на место часа за 2-3до заката, потому что медведь приходит ужинать очень рано. Нажравшись падали, медведь менее осторожен, потому что начинает хуже чуять, а также не так злобен и опасен, как голодный».

Вот так описывает охоту на медведя на овсах Л.П. Сабанеев. Похоже современные егеря усовершенствовали этот процесс и, судя по сообщениям нашей прессы, активно используют методы натаскивания медведей для охоты, чтобы, как говорится, доставить охотникам больше удовольствия, а себе – меньше хлопот.

При этом удаётся провести не только охотников, но и лиц королевской крови. Рассказывают, что во время охоты в одном из новгородских охотничьих хозяйств короля Испании Хуана Карлоса I местные егеря, дабы угодить высокому гостю, напоили добродушного и прирученного медвежонка по кличке Митрофан мёдом с водкой и выпустили его в овсы. Медведь настолько обалдел от возлияний, что уже никого не боялся – ни местных егерей, ни приезжего короля. Его величество уложило Митрофана с первого выстрела. Говорят, что король остался очень доволен охотой.

А вот ещё один случай, произошедший на царской охоте, относящийся уже к брежневским временам. Леонид Ильич пригласил поохотиться на зайцев в охотохозяйство Завидово руководителя Социалистической Единой Партии Германии Эриха Хонеккера. Но зайцев в это время под рукой не оказалось, и тогда важным гостям по совету одного егеря подкинули местную кошку. Бродячего кота, несмотря на его отчаянный визг, зашили в заячью шкуру, из которой торчали уши серого животного. Кота в заячьей шкуре выпустили на поляну прямо под светлые очи важных персон, началась стрельба, собаки, почуяв запах кошатины, подняли страшный лай. И кот, забыв со страху, что он не кот, а заяц, рванул к соседнему дереву и ловко забрался на его вершину. Хонеккер от удивления схватился за сердце: он не знал, что в России зайцы могут так резво лазить по деревьям. Уже потом, сидя за столом за бутылкой коньяка, как рассказывали очевидцы, вождь немецких коммунистов якобы сказал: «Какой же идиот был Гитлер, что напал на Россию, где зайцы лазят по деревьям!»

Вы скажете, что такие чудеса могут случаться только с видными персонами, руководителями государств. Но и в здешних тверских местах поговаривают, что из этих самых охотничьих лабазов легче лёгкого завалить кабана, приваженного егерями к кормушкам, а утиная охота, иногда превращается в просто спектакль: в охотохозяйстве одомашнивают диких уток, а потом во время охоты подбрасывают их охотникам. Ну, если попали, то утка их, а если нет, то она сама возвращается в свой домашний курятник. Довольны все – и охотники и егеря…

Дорогу на Грибель Василий нашёл быстро. Понятно, почему мы не заметили её в тот раз. Она настолько заросла, что превратилась в узкую лесную тропу. Только иногда угадывалась просека с остатками тележной колеи.

Василий идёт впереди и скупо роняет:

-Вот на этом лужке мы косили, это поле до революции принадлежало моему деду и прадеду, и этот кусок Макаровского озера тоже был наш: ловили рыбу.

Дед Василия – Фёдор был до революции крепким крестьянином, имел несколько коров, трёх лошадей («тогда лошадь в деревне – всё равно, что машина сейчас»). А после революции, естественно, оказался кулаком. В семейных преданиях сохранились воспоминания о том, что новая власть пыталась отобрать все эти земли и покосы у деда Фёдора, и мать отца Василия будто бы ездила в Москву к самому Калинину, добилась у него приёма и привезла в Грибель охранную грамоту.

В одном месте в лесу мы останавливаемся – прямо на дороге огромная лужа с мутной глинистой водой, а вдоль неё – аллея совершенно необычных деревьев – верхняя часть их покрыта корой, а вот нижняя – совершенно голая, как будто кем-то отполированная до блеска.

- Это лечебница для кабанов, - останавливается Василий. – Вот в этой луже они вываливаются в глинистой воде, как в ванне, а потом трутся боками о деревья, вычёсывая разных паразитов. Настоящий санаторий.

Тропа идёт всё вверх и вверх, то лесом, то лугами. Пахнет грибами, мёдом и земляникой. Трава – чуть ли не по грудь, видно давно не косили. Я обернулся – позади нас, извиваясь, как змейка, бежала узкая протоптанная стёжка.

- А вот и Грибель.

Тропка выскочила из леса и упёрлась в почерневшую от старости бревенчатую стенку избы. Изб всего пять или шесть, но жилых только четыре. Правда, в них тоже уже никто не живёт.

Если верить старым картам, то деревня не такая уж и старая. Во всяком случае, её нет на карте Шмидта 1829 г., в то время как тогда уже существовали и Заболотье (с церковью), и деревни Макарово, и Осипово. Но на карте Шуберта (1840) деревня Грибель уже есть, причём не одна, а сразу две: Б. Гребель (нынешний Грибель), а южнее от неё М. Гребель. Есть эти деревни и на карте 1915 г., причём первая значится как Б. Гребли, а вторая – М. Гребли.

На правах старожила Василий ведёт нас по пустующей деревне. Время от времени он открывает калитку и, отыскав ключ под дверью, приглашает нас в избу.

- Неудобно, - топчемся мы, - без хозяев.

- Со мной удобно, меня тут все кличут комендантом Грибеля, я, почитай, последний уроженец этой деревни, вот и присматриваю за ней.

В домах – порядок: стоят телевизоры, кровати, на полу домотканые дорожки. Как будто хозяин только что вышел на улицу. Но это уже не жилая деревня: жила тут летом одна хозяйка – баба Маня, да её укусила собака, и бабу Маню отвезли в Андреапольскую больницу. И её изба пахнет сыростью, одиночеством и запустением. Знать, у Грибеля такая же незавидная судьба, как и у многих других тверских деревень.

Изба самого коменданта Грибеля ничем не отличается от других – такая же небольшая, с низкими потолками и маленькими окнами с треснутыми стёклами. В углу стоит медовый сепаратор – Василий заядлый пчеловод и имеет свою пасеку.

Мы пьём чай с удивительно вкусным и ароматным мёдом из грибельского разнотравья и рассматриваем семейные фотографии. Вот Василий в матросской форме – служил на флоте, вот он – счастливый и весёлый со своей первой женой, когда судьба занесла его в Петербург. Да, не случайно прозвали его односельчане Мейсоном – на фото он выглядит не мужиком из умирающей деревни Грибель, а этаким западным джентльменом с интеллигентным овалом лица и тонкими красивыми губами. Понятно, что Надежда именно его выбрала себе в мужья.

Мы сидим и разговариваем о жизни, о судьбе деревни, о его работе в аксёновских мастерских, где его высоко ценят. У мужика золотые руки - за что бы ни взялся, всё получается («мне всё – нипочём»). И всё-таки нет покоя у него на душе, тоскует он по какой-то другой, ему самому неведомой жизни. Да и в семье что-то не ладится – не любит, когда им командуют. Но ведь семья – это не мастерская, где распоряжается заведующий, в семье часто командует жена, и надо тоже уметь подчиняться. Но он не умеет. И хочет какой-то непонятной свободы, которой тоже не знает как распорядиться. Вот так он и тоскует в одиночестве в своём родном Грибеле. И понимает, что жизнь тянет его не туда.

И когда я спрашиваю его, не появляются ли в Грибеле бомжи, он удивлённо смотрит на меня:

- Какие ещё бомжи? Я и есть самый что ни на есть настоящий деревенский бомж.

И это говорит человек, у которого 6-й разряд по сварочным работам («когда надо, за мной зав. мастерскими в Грибель машину присылает»), имеющий дом в Аксёнове, а заодно и мотоцикл и даже легковую автомашину. Вроде всё есть, но в душе всё равно неспокойно, а в жизни чего-то не хватает.

В избе с обклеенных старыми газетами кухонных стен на нас ласково смотрит с предвыборного плаката улыбающееся лицо Николая Николаевича Баранника – главы андреапольской администрации.

- Я за него голосовал, - говорит Василий.

- Ну и как?

- А кто его знает…

Деревня Грибель расположена на холме, а прямо перед ней расстилается обширный луг, где раньше пасли коров. По нему с юга на север вьётся тоненькая нитка маленького ручейка. Это и есть Грибельский ручей. Василий показывает нам родник – вода в нём холодная и чистая. Это у самой деревни. Но русло ручейка тянется дальше за деревню, к далёкому лесу.

Вместе с Василием мы идём по его берегу, пока не упираемся в лесные заросли.

*      *      *

В тот приезд нам так и не удалось исследовать верховья Грибельского ручья. Только через полтора года мы снова оказались в этих местах. Полтора года – не такой уж большой срок, но сколько перемен произошло за это время в жизни Василия и деревни тоже. Встретившись с Василием, мы не узнали его – перед нами стоял молодой полный сил и здоровья мужик. Куда девался его живот, опухшее и небритое лицо. Теперь он ещё больше походил на красавца Мейсона из американского телесериала.

- Всё, завязал, - разъяснил нам суть перемен Василий. – Надоело жить, как во сне. Не пью я больше.

Мы зашли в грибельскую избу Василия и не узнали её – в избе полный порядок, постелены коврики, стоят диван и кровати, повешено зеркало, в углу – икона, накрытая рушником, а на стенах – фотографии, вырезанные из цветных журналов. Только с предвыборного плаката всё также ласково улыбался со стены Николай Николаевич Баранник.

Есть перемены и в деревне – теперь она полностью во мгле – электрики обрезали провода, и избы погрузились в сплошную беспросветную темноту. Этим воспользовалось местное зверьё – на деревню по ночам нападают целые полчища кабанов, да и медведь тоже повадился ходить к избе Василия («у меня там пчёлы – как бы не разорил улья»). У соседа – Валерия Ивановича кабаны разорили весь огород, и он, защищаясь от них, врыл в землю высокие, как противотанковые заграждения, столбы, и на натянутую проволоку навесил пустые консервные банки, чтобы отпугивать ночью непрошенных гостей. В общем, держит круговую оборону, как в своё время наши воины на передовой в годы Великой Отечественной войны. Война идёт с переменным успехом: вся земля вдоль огорода изрыта недовольными кабанами.

Входя в избу, я подумал, что не иначе как Василий помирился со своей женой Надеждой – такой порядок в избе без женщины не наведёшь. Но он разочаровывает меня:

- Да нет, так всё по-старому и осталось: разные мы люди да и гороскопы у нас разные.

Сейчас Василий живёт и работает в Андреаполе – варит чугунные изгороди и ворота и вроде доволен своей жизнью. Впрочем, в своём нынешнем состоянии он менее разговорчив, чем раньше, а что у него на самом деле на душе – не разберёшь.

Новый Василий нам нравится больше – спокойный, помолодевший, немногослойный, с каким-то внутренним достоинством и доброжелательностью, которые вызывают искреннее уважение.

Он сам вызвался нам помочь в поиске истока Грибельской речки и исследовании ручьёв, впадающих в Макаровское озеро. Без него с этой задачей один Сержант вряд ли справился бы.

В озеро Макаровское с запада впадает довольно большая река – Никитиха, южнее, уже при выходе из озера, с востока в Волкоту вливается её другой приток – речка Лиговка. А с севера, со стороны Валдайского водораздела, в озеро впадают ещё три ручья, названия которых никак не обозначены на картах, но которые различаются по названиям местных деревень, стоящих на их берегах: Грибельский (д. Грибель), Осиповский (д. Осипово – не сохранилась), Заболотский (д. Заболотье).

Речка Лиговка как начало Волкоты отпадает сразу – она левый приток Волкоты. Что же касается Никитихи – довольно протяжённой речки, то, по мнению некоторых андреапольских краеведов, она как раз и является рекой Волкотой. Но на картах она уже давно значится как Никитиха по названию некогда расположенных на её берегах одноимённых деревень.

Природа действительно обделила Андреапольский район истоками больших рек: Волга начинается в Осташковском районе, Зап. Двина – в Пеновском. А в Андреапольском начинаются только небольшие речки, вроде Волкоты. Обидно. Наверное, поэтому и появилась версия о том, что вроде бы и Зап. Двина начинается не там, где её исток обнаружила наша экспедиция двадцатилетней давности, а сама Волкота – это ни что иное как начало Зап. Двины.

Это желание приблизить истоки рек к своему району можно понять, но вряд ли оно приведёт к каким-то конкретным результатам. И вообще, говоря об истоках рек, можно сказать, что свои названия они часто получали совсем не в соответствии с научными критериями – протяжённостью, высотой над уровнем моря, объёмом сбрасываемой воды и т.д. В те времена (особенно, когда открывались истоки многих рек (особенно малых), их называли по совершенно другим признакам, в том числе и по названию деревень, которые стояли на их берегах, или другим особенностям для различения одной речки от другой. Иногда в дело вмешивались церковные власти. И на истоке Днепра, и на истоке Волги издавна воздвигались монастыри, церкви и часовни, как бы освящая собой исток и подтверждая истинность народного выбора, а вовсе не потому, что, например, Верхневолжский ручей был самым протяжённым и полноводным. Если бы мы сейчас стали перекраивать названия истоков – какая бы вакханалия началась на наших географических картах.

Значит, Никитиха тоже отпадает. Она всегда была Никитихой и может претендовать только на название правого притока Волкоты.

А где же начинается сама Волкота? Я уже писал, что наш выдающийся географ П.П. Семёнов-Тян-Шанский утверждал: Волкота проходит сквозь озеро Макаровское. Значит, её исток надо искать выше озера, среди ручьёв между дд. Грибель и Заболотье: Грибельского, Осиповского и Заболотского. Вот один из них и может претендовать на звание Волкоты. Но какой?

Подобная же картина была и тогда, когда мы искали исток Зап. Двины. Там тоже в озеро Двинец вливалось несколько ручейков, но её истоком был признан только один – самый полноводный и самый протяжённый. И там, как Волкота через Макаровское, он проходил через озеро Охват, чтобы окончательно вылиться оттуда в качестве полноводной реки.

Исследование этих трёх ручьёв на севере Макаровского озера взяли на себя Сержант и Василий.

Современный километровый атлас Тверской области нам ничем не помог. На нём были указаны только два безымянных ручейка, протяжённость которых даже курвиметром не определить. Пришлось прибегать к крупномасштабной спутниковой карте этого района (см. в тексте).

Из трёх ручьёв для исследования годились только два – Грибельский и Заболотский. Осиповский не выдерживал конкуренции: он был меньше всех по протяжённости и начинался намного ниже предыдущих. Значит – или Грибельский или Заболотский. Но какой из них?

С помощью спутникового навигатора Сержант с Василием сначала исследовали Заболотский ручей: он начинался прямо рядом с д. Заболотье в небольшом болотце. Пришлось пройти его от истока до устья, нанося на навигаторе точки для определения расстояний. Идти вдоль ручья было сложно, и иногда наши исследователи отходили от русла, чтобы потом снова вернуться на берег. Таких точек на навигаторе было зафиксировано не менее пятидесяти.

Вернувшись в Грибель, Сержант торжественно объявил результат с точностью до метра: длина Заболотского ручья составила 2740 м. Чем же ответит Грибельский ручей?

Мы уже просчитали его протяжённость от Макаровского озера до д. Грибель. И идём от деревни вверх по ручью, чтобы наконец-то добраться до самого истока. Узенькая речка юркнула в заросли и исчезла в еловом лесу. Мы часто обходим болота и перепрыгиваем речку с берега на берег – она здесь неширокая: не больше метра. Но тёмная вода стремительно бежит по руслу, заваленному еловыми шишками и стволами поваленных деревьев, скачет по камням, шумит в прошлогодних листьях. Жёлтые листочки весело плывут по воде и, натыкаясь на камень, выплёскиваются на его верхушку, да так и остаются лежать там до новой большой воды.

Берега речки сплошь поросли орешником, ветви кустов с разных берегов сплетаются где-то в вышине, и, кажется, что река течёт по дну большого зелёного туннеля. По временам Василий останавливается и роняет:

- Плохой нынче уродился орех. Не то, что в прошлом году.

- А вот смотрите – ещё одна лечебница для кабанов, - и кивает на гладко отполированные корни ели. У нас их тут развелось – видимо-невидимо.

Пошёл дождь, и лес затянуло тёмной серой сеткой.

А ручей всё бежал, всё манил нас в глухомань и, кажется, не было ему конца.

- Где же начинается этот ручей? – пристаём мы к Василию.

Но он только пожимает плечами и машет рукой куда-то вперёд.

Сержант держит в руках навигатор, который отщёлкивает метры нашего маршрута: на нём цифра – 2355 м.

- Мало, - говорит Дима. – Пока Заболотский ручей длиннее.

Василий смотрит на нас с ухмылкой:

- Да туда ещё топать и топать…

А ручей бежит всё дальше и дальше, словно заманивая нас в чащобу. Иногда мы сворачиваем с его русла и обходим обширное болото, но потом снова возвращаемся к ручью.

Навигатор щёлкает: 2530, 2657 м.

Неужели Грибельский ручей короче Заболотского? Значит, там, возле Заболотья, исток Волкоты?

А Василий ведёт нас всё дальше и дальше. Он родился и вырос в этих местах и знает здесь каждую тропку. Мы едва поспеваем за ним.

Вдруг Сержант замирает и торжественно объявляет:

- 2743 м – на 3 метра больше Заболотского.

Вздох радости и облегчения вырывается у нас:

- Значит, всё-таки Грибельский, как мы и предполагали с самого начала. Значит, это и есть исток р. Волкоты.

Но мы ещё долго идём вперед, пока не останавливаемся перед заросшим болотом, окружённым холмами. Ручей исчез, растворился в нём, только с края болота блестят струйки воды, и видно русло крошечного ручейка.

Сержант колдует над навигатором, и, наконец, торжественно объявляет: длина Грибельского ручья от устья до истока 3520 м – на 780 м больше Заболотского ручья.

Мы обнимаемся и жмём друг другу руки. Хотели на радостях качать нашего проводника, но побоялись уронить его прямо в болото.

Не только протяжённость, но и другие данные говорили в пользу Грибельского ручья. Он стекает с одного из самых высоких в этих местах отрогов Валдайской гряды: на северо-востоке, всего в трёхстах метрах от истока Грибельского ручья зафиксирована возвышенность высотой в 311 м над уровнем моря. Сержант отыскал эту точку – самую высокую на этом участке Грибельско-Заболотской водораздельной гряды.

И, наконец, ещё один аргумент: если посмотреть на карту Макаровского озера, то все ручьи вливаются в него под определённым углом к истоку Волкоты из озера. И только Грибельский впадает в озеро строго напротив устья Волкоты, проходит по его дну и вливается в Волкоту, которая является как бы его естественным продолжением. Как считает Сержант, Макаровское озеро – это широко разлившееся русло реки Волкоты.

Всё, исток Волкоты найден. Значит, мы добились своего, значит, не зря были все наши лишения и трудности, с которыми мы столкнулись в пути. И наша мечта – найти исток этой речки – наконец-то осуществилась. Вот это, наверное, и есть счастье.

Но тут подал свой голос до того молчавший Соловей.

- А как же туристы доберутся до этой глухомани? Тут ведь даже тропы нет, одни болота.

Устами младенца, как говорится, глаголет истина.

Все посмотрели на Василия.

- А зачем сюда идти туристам? Этот ручеёк и так пересыхает в сухую погоду, считай до самой деревни. У родника надо ставить столб, у родника.

Он ведёт нас обратно к деревне, на окраине которой в глубоком овраге течёт маленький ручеёк. А перед оврагом расстилается луг, окаймлённый высокими берегами. Такое впечатление, что раньше в этом месте было довольно большое озеро.

- Я этого не помню, - говорит Василий. – А вот, что в этом месте мы в детстве делали плотину – так это так. Вон там внизу, где родник, запружали узкий овраг камнями и обмазывали белой глиной. Получалась запруда. Вода доходила до пояса, и мы любили плескаться в этом маленьком озерке.

Вот и В. Даль тоже определяет слово «гребля» как гать, плотина, запруда, насыпь или вал от воды. Так что, хоть Василий и не помнит, но озеро когда-то здесь было и, наверняка, в этом самом месте, где на дне оврага бьёт сильный и чистый родник.

Выше родника ручей в засушливую погоду действительно высыхает, а родник – никогда: даже в самую сильную сушь из него тянется маленькая ниточка прозрачной родниковой воды.

Место, выбранное для памятного столба, и впрямь подходящее – на высоком берегу оврага прямо над самым родником. Отсюда хорошо видна деревня Грибель с покосившимися домами и дорога из деревни на Заболотье, к которой от столба ведёт сухая луговая тропа.

Сержант приносит из деревни столб, и мы долбим землю косогора маленькой сапёрной лопаткой. Столб с каждым ударом все глубже уходит в землю.

Я достаю приготовленную ещё в д. Жуково табличку с надписью чёрной краской по белому фону: «Исток р. Волкоты. Группа краеведов под руководством А.С. Попова. Г. Андреаполь. 8 августа 2008 г.».

Потом всё было так же, как и во время нашего открытия истока Зап. Двины. Сержант вынимает из рюкзака купленную ещё в Андреаполе бутылку шампанского и разливает по кружкам. Мы чокаемся, и под троекратное ура, пьём остужённую в роднике пенящуюся жидкость и фотографируемся у столба на память.

Всё. Поход закончен, исток Волкоты открыт.

Мы садимся на бугор возле столба и смотрим вниз, на дно оврага, где в роднике крутятся и беснуются песчинки уже не просто Грибельского ручья, а лесной речки Волкоты – притока Зап. Двины, берущей начало в этих безлюдных местах. Немного грустно, что дело сделано, что уже нечего больше искать и не надо бродить по заросшему болоту в поисках маленького лесного ручейка.

Василий смотрит на долину, по которой течёт Волкота, и мечтательно произносит, видимо, вспомнив своё далёкое детство.

- Если здесь запрудить речку, то в озеро можно бы было запустить малька, разводить рыбу…

- А за чем же дело?

- Да тут все земельные паи уже скуплены, раньше надо было думать.

Вот так у нас всегда: любим мы помечтать о чём-то хорошем, достойном, но как только дело доходит до конкретного свершения, так сразу нам что-то начинает мешать, чтобы его осуществить. Я уже не первый раз слышу об этой мечте Василия и думаю, что в ней где-то на генетическом уровне теплятся давние детские воспоминания о запруженном озере и мечта о том, чтобы сделать что-то полезное для своей умирающей деревни.

Впрочем, почему умирающей? Если приложить определённые усилия (а Василий мастер на все руки), то и впрямь можно превратить этот глухой уголок в замечательное место для семейного отдыха, благо пустующих изб в деревне ещё предостаточно, запрудить речку и зарыбить озерко, организовать совместно с охотохозяйством охоту на кабанов и медведей, а на озере Макаровском – знатную рыбалку. Есть у Василия и своя пасека – развивай пчеловодство на местном волшебном разнотравье, да и потчуй им прибывающихгостей. И наш знак на истоке Волкоты тоже может привлечь сюда группы туристов: ну кто же откажется посмотреть этот памятник природы, выпить водички из чистого родника. Всё это помогло бы оживить забытую богом деревеньку.

Но жизнь так устроена, что на пути встаёт тысяча самых неожиданных и трудных препятствий, и я не уверен, что «комендант» Грибеля сможет добиться осуществления своей мечты.

Но если он это не сделает, то его родная деревня, где он родился, и где прошло его детство, постигнет такая же участь, как и десятки других умирающих деревень.

Обидно.

< Предыдущая глава   К оглавлению   Следующая глава >