О моём отце — краеведе

Так уж нередко бывает: живешь и не подозреваешь, что рядом с тобой — только руку протянуть — лежат настоящие сокровища, о существовании которых никто и не подозревал в течение многих лет. Я натолкнулся на них, когда полез на антресоли, чтобы освободиться от ненужного хлама. Эти побуревшие от старости папки, завернутые в старые газеты, перевязанные бечевкой, пролежали здесь несколько десятилетий — с начала 1930-х гг., когда наша семья поселилась в этом доме на 4-й Мещанской улице, переехав из небольшой подмосковной деревни Талицы, откуда родом был мой отец. После его смерти папки за ненадобностью сложили на антресоли...

И вот теперь они передо мной, и я разбираю пожелтевшие страницы рукописей, листаю книги тех лет, вглядываюсь в фотографии и документы почти восьмидесятилетней давности. Целая эпоха, судьбы людей, которым довелось жить в то непростое жестокое время, радость открытий и горечь забвения, вера в будущее и исковерканные жизни. Это был чудом сохранившийся архив моего отца — сельского учителя и краеведа, одного из организаторов краеведения в 1920-х гг. в тогдашней Московской губернии.

Старые издания, документы, рукопись о географии Москвы, тетради с записями легенд, песен и фольклора Восточной Сибири, карты и схемы, книги отца, изданные в 1930-х гг., членские билеты различных краеведческих организаций, мандаты участника пленумов Центрального Бюро Краеведения, Всероссийских и областных краеведческих конференций... И среди них — тяжелая папка с надписью «Софринский волост-ной краеведческий сборник». Это была рукопись будущей (так и не изданной) книги, над которой, как было видно из предисловия, софринские краеведы работали десять лег — с 1917 по 1926 годы.

Боже мой, чего только не было в этой рукописи, частично отпечатанной на машинке, частично рукописной, с правкой моего отца — ее главного редактора: природа и география края, его история, пути сообщения, школьное дело, сельское хозяйство, кооперация, метеорологические наблюдения за десять лет, почта и связь, местное здравоохранение, промыслы и занятия населения и даже статья о музее Тютчева в Муранове, собственноручно написанная его внуком тогдашним директором музея Н. И. Тютчевым.

Это была своеобразная краеведческая энциклопедия Софринской волости 1920-х гг., подготовленная участниками Софринского кружка — местными учителями, агрономами, врачами, лесничими, ветеринарами...

Среди прочих статей в сборник был включен написанный отцом очерк «Софринский волостной краеведческий кружок», который полностью публикуется в этом номере альманаха.

Он интересен как живое отражение тех конкретных и весьма впечатляющих успехов низового краеведческого движения, каких оно добилось в 1920-х гг. Диву даешься, сколько успели сделать сельские краеведы за какие-то пять-шесть лет, как интересна и многогранна была их работа: изучение истории своего края, устройство сельскохозяйственных выставок, где экскурсоводами были сами кружковцы, издание журнала «Наш родной край», краеведческие конференции, в которых принимали участие крупные московские ученые, метеорологические наблюдения, экскурсии не только в Москву, но и в другие города, в Крым, на Кавказ, широкие контакты с научными учреждениями, учеными, специалистами, монографическое описание местных хозяйств и деревень, краеведческая работа в Талицкой школе, охватывавшая весь учебный процесс и ставшая на деле, а не на словах, важнейшим методом общения и воспитания учащихся. Наконец, кружковая работа: свой школьный театр, библиотека, переплетная мастерская, кружки вышивания, рисования, выжигания и резьбы по дереву... У меня до сих пор хранится изящная подставка из дерева с затейливым резным орнаментом, изготовленная к десятилетию Талицкой школы ее учениками. Дай Бог, чтобы так работали наши нынешние краеведческие объединения.

Ну, а вершиной краеведческой работы, чем заслуженно гордились все кружковцы, стало выполненное ими оборудование краеведческого уголка для сельской избы-читальни. Трудились над ним долго, и вот результат — краеведческий уголок был признан лучшим комиссией из Москвы и направлен на кустарную выставку в Париж. Так скромный сельский краеведческий кружок вышел на международную арену.

1920-е гг. — это звездный час в работе софринских краеведов, это та вершина, к которой кружок шел несколько лет. В то время о кружке много писала периодическая печать, на его базе устраивались семинары и учительские курсы, о нем говорилось на краеведческих конференциях и совещаниях, как о первом сельском кружке, организованном в Московской области.

С тех пор прошло почти 70 лет. Постепенно уходиди из жизни последние кружковцы — ученики талицкой школы тех, уже далеких двадцатых годов. На протяжении долгих десятилетий замалчивалась история кружка, который был буквально разгромлен органами ОГПУ в начале 1931 г., а деятельность его организатора и руководителя признана враждебной и антисоветской.

«Краеведческая оттепель» 1920-х гг.

До недавних пор существовало мнение, что развитию краеведения в 1920 гт. способствовал большевистский переворот 1917 г., который вызвал подъем творческой активности народа, интерес к истории страны, изучению родного края. С этим вряд ли можно согласиться. Если 1920-е гг. стали одной из вершин отечественного краеведения, то отнюдь не благодаря, а как раз вопреки политике большевиков, которые с самого начала весьма подозрительно относились к этой «буржуазной затее».

Тогда в чем же причины успехов краеведов того времени, почему в нищей, голодной и обессиленной гражданской войной стране это движение стало действительно массовым, превратившись в важный общественный фактор жизни российского общества? В чем секрет краеведческого феномена 1920-х гг.? История Софринского краеведческого кружка помогает нам ответить на этот вопрос.

Прежде всего нужно прямо сказать, что краеведение того времени делали не большевики, не выпускники рабфаков и комакадемий и не пролетарии города и деревни. Его сделали таким «буржуазные краеведы», сформировавшиеся еще до революции, в конце XIX — начале XX вв.: ученые, городская и сельская интеллигенция, учителя, агрономы, врачи, земские деятели, воспитанные на идеях служения народу, его просвещения, глубоко любившие свою Родину, свой родной край. Это был поистине золотой фонд отечественного краеведения, без которого это движение не смогло бы добиться в 1920-х гг. таких впечатляющих успехов. И если уж «благодарить» новую большевистскую власть за «помощь» в развитии краеведения, то только разве за то, что, пытаясь большевизировать науку и наложив запрет на научные исследования, она способствовала тому, что большинство крупнейших ученых «ушли» в краеведение, видя в этом едва ли не единственную возможность продолжать свою научную деятельность. Наверное, впервые в России наука соединилась с практическим краеведением, придав массовому краеведческому движению научный характер, заложив научные, методические и организационные основы современного отечественного краеведения. Опыт Софринского кружка свидетельствует — он не добился бы таких успехов, если бы не был связан с ЦБК, Обществом изучения Московской губернии, другими научными организациями. Смотрите, кто принимал участие в работе сельского кружка: известный знаток экскурсионного дела А. Б. Закс, председатель Общества изучения Московской губернии Б. Б. Веселовский, известный исследователь декабристского движения Д. И. Шаховской, выступал на заседании кружка Д. О. Святский с докладом «Как изучать климат местного края» и др. Причем вся работа кружка строилась на научной основе, по современным программам, при активном взаимообмене опытом с другими кружками.

Но дело не только в кадрах краеведов. Как всякое общественное движение, взлеты и неудачи краеведения связаны с общественно-политической атмосферой, царящей в обществе. Феномен краеведения 1920-х гг. был порожден той поистине уникальной общественной ситуацией, которая сложилась у нас в стране после революции, а точнее после окончания гражданской войны. Ситуации благоприятной, которой не было даже до большевистского переворота. Я назвал бы этот период — нашей первой отечественной «оттепелью» в уже начинавшемся складываться тоталитарном диктаторском государстве. Столько свобод, сколько существовало тогда, не знала даже царская Россия. Старой власти уже не было, а новая власть еще не успела укрепиться, особенно на местах, особенно в деревне. Это было время, когда еще не сложился репрессивный аппарат, когда даже сами большевики не знали, куда вести страну и можно ли строить социализм в отдельно взятой, к тому же крестьянской стране. Время дискуссий, споров, подъема искусства, литературы, живописи. Время, когда, как грибы, росли новые общественные объединения (только в Москве и Ленинграде их в 1928 г. насчитывалось почти 4500), краеведческие кружки, общества и музеи. По данным ЦБК, на начало 1926 г. в стране имелось 1405 краеведческих кружков и музеев (до революции — 187). В 1921—1926 гг. вновь возникло около 600 краеведческих организаций. Появились театры, студии, создавались новые издательства, газеты, журналы, в том числе краеведческие. Их было огромное количество, как в центре, так и на местах — всевозможных краеведческих альманахов, листков краеведа, журналов «Наш край», газет, что сейчас мы воспринимаем, как чудо. Это был глоток свободы, давший ощущение полной раскованности, и поверившим на первых порах в это краеведам казалось, что так будет всегда. Они не могли даже предположить, что вскоре этому настанет конец, и, вслед за оттепелью начнутся заморозки, а затем наступит долгая зима.

Краеведческая «оттепель» длилась недолго, и у нее есть четко обозначенные временные границы — 1922—1929 гг., всего какие-нибудь 6—7 лет. Это подтверждает и опыт работы Софринского кружка. Возникнув в апреле 1917 года (до Октябрьского переворота), он эффективно начал действовать только после окончания гражданской войны, т. е. с 1922 года. Именно в эти годы создались благоприятные социальные и экономические условия для развития массового краеведения. И связаны они с введением в эти годы нэпа.

Из «Софринского краеведческого сборника» мы видим, как бурно стали расти крестьянские индивидуальные хозяйства. Если в 1923 г. в Софринской волости их было 1684, то в 1928 г. — уже 1962. Все больше хозяйств становились зажиточными. К концу нэпа 83% крестьян волости имели одну корову и более, 76,8% — одну лошадь и более. Энергично развиваются кооперация (сбытовая, производственная, кредитная), всевозможные молочные и животноводческие товарищества, тозы, буквально на глазах деревня, знавшая до этого деревянную соху, наполнялась сельхозмашинами. В 1928 г. в волости уже было 235 железных плугов, 60 борон, 5 ручных молотилок, 43 конных, 8 косилок, 56 веялок. В 1926 г. трое крестьян из деревни Талицы — И. И. и В. Д. Качалкины и В. Бакатин приобрели на паевых началах первый трактор «Фордзон». Появились опытные и культурные хозяйства, сельские агрономические пункты, стали выписываться сортовые семена, удобрения, новые машины, сельскохозяйственная литература, устраиваться сель-скохозяйственные выставки. Нэп породил новую категорию крестьян — культурных хозяев, которые захотели вести хозяйство с использованием передового опыта и передовых технологий. Улучшались благосостояние и культура: крестьянское население волости с 1900 по 1926 год увеличилось почти на 3000 человек, росли рождаемость, грамотность — если в 1920 г. в волости насчитывалось только 49,2% грамотных, то в 1926 г. их стало уже 61,1%. Мужик потянулся к знаниям, к изучению своей земли и природы, и для него сельхозвыставки, летопись природы, метеорологические наблюдения, которые вели талицкие краеведы, были вовсе не отвлеченными занятиями. Именно в это время в сельские краеведческие кружки стали приходить местные агрономы, ветеринары, землемеры, кооператоры, культурные мужики.

Это привело и к изменению социального состава краеведческих кружков. В 1928 г. в Софринский кружок входили 32 учителя (80% всего учительства по волости), 3 агронома (70%), 3 врача (75%), 1 ветврач (100%), 5 кооператоров, 3 работника волисполкома (50%), 8 местных крестьян, других представителей местной интеллигенции, учащиеся школ.

Краеведение стало не только интересным, но и нужным местным жителям, и, собираясь по вечерам в сельских школах или избах-читальнях при свете керосиновой лампы, они с жадностью слушали сообщения местных краеведов об истории, природе и хозяйстве своего села или деревни, советы местного агронома, принимали активное участие в сельскохозяйственных выставках.

Именно нэп, кооперация, вовлечение в работу местной интеллигенции и крестьян и стали, как это свидетельствует опыт работы Софринского кружка, той базой, на которой росло и развивалось в эти годы массовое краеведческое движение на селе.

О моем отце —

организаторе краеведческого кружка

В краеведении, как наверное и в других сферах человеческой деятельности, важную роль играет лидер — человек, который добровольно берет на себя руководство людьми и делом, вокруг которого они объединились. Здесь все построено на интересе, на увлечении, на добровольности. Но должен обязательно быть кто-то, кто увлекает всех остальных, кто заражает своей энергией, кто умеет всех организовать, объединить и заинтересовать. Без таких лидеров — нет краеведения. А каждый такой лидер — это эпицентр с особой благожелательной аурой, в которой и происходит формирование особого микроклимата взаимоотношений, где все становятся единомышленниками, объединенными одной целью, одним интересом.

К числу таких лидеров принадлежал и мой отец. Он родился в 1892 году в подмосковной деревне Талицы Софринской волости, ныне это Пушкинский район. Родился в крепкой крестьянской семье, которая имела свой двухэтажный дом, торговую лавку, несколько коров и лошадей и даже ручную молотилку, которую до одури крутили все члены семьи. Однако достаток жителям Талиц приносило не сельское хозяйство, а отхожие промыслы и обслуживание паломников, которые во время церковных праздников вереницами тянулись по Троицкой дороге (Ярославское шоссе) в Троице-Сергиеву Лавру. Талица стояла как раз на полпути от Москвы до Лавры и давала им приют.

В «Софринском краеведческом сборнике» я нашел такие сведения об этом промысле. В 1910 г. в маленькой деревушке было 4 колониальных лавки, два постоялых двора, две пекарни, 4 чайные лавки, одна казенная винная лавка. Жители сдавали паломникам дома под ночлег, как могли кормили их. Возле каждого дома стоял столик с самоваром, молоком, хлебом, огурцами и неизменными бубликами. В каждом доме ночевало до 50—60 и даже 100 человек. За лето в деревнях Талицы, Евсейково, Притыкино ночевали до 100 тысяч богомольцев, и заработок на один двор составлял от 200 до 500 рублей — намного больше, чем доход от работы на земле.

Семья была большая — отец, мать и одиннадцать детей. Все они были заняты в сельском хозяйстве, и только один мой отец получил высшее образование. В семейном архиве я нашел собственноручно написанную им автобиографию, озаглавленную так: «Мое краткое жизнеописание».

Биография самая что ни на есть обычная: окончил церковно-приходскую школу, учился в Дмитровском прядильно-ткацком училище, окончил курсы учителей, учительствовал в школах Дмитровского уезда, куда входила тогда Софринская волость. В 1916—1918 гг. учился в Московском университете А. Л. Шанявского, известного своими демократическими традициями. С благодарностью вспоминал лекции профессоров. Здесь впервые узнал о краеведении, ибо наряду с общеобразовательными лекциями в университете читали курс внешкольной работы. В 1917 г. в том же университете окончил первые одногодичные курсы инструкторов по внешкольной работе. Наверное, отсюда и пришло первое увлечение краеведением, любовь к которому он пронесет через всю свою жизнь. После окончания университета работает инструктором по внешкольному образованию Дмитровского Союза кооператоров, вовлекает учащихся и учителей школ в изучение родного края. Надо сказать, что Дмитровский уезд, где отец начинал свою краеведческую деятельность, уже тогда славился хорошей постановкой этой работы.

Но все-таки самый плодотворный период его жизни связан с родной Талицей: отец возвращается в родную деревню, сначала работает в местной школе учителем географии, а потом становится заведующим. С тех пор школа и краеведение станут его неизменными спутниками. Со свойственной ему энергией он в апреле 1917 года организовал Талицкое культурно-просветительное общество, которое затем превратилось сначала в Талицкий, а потом в Софринской волостной краеведческий кружок. Отец с головой уходит в общественную жизнь деревни — избирается членом земства, входит в правление ряда кооперативных обществ, организует первую на селе добровольную пожарную дружину и становится пожарным старостой, создает народную библиотеку, драматический кружок, кружок по ликвидации неграмотности, организует сельхозвыставки и ведет краеведческую работу сначала в школе, а потом постепенно вовлекает в нее всех учителей окрестных школ, агрономов, ветеринаров, врачей, землемеров, кооператоров. На огонек в школу приходят и местные крестьяне. Многие из них — Жучкин, Чернавский, Россейкин становятся активистами краеведческого кружка. На одном из заседаний местный крестьянский поэт М. С. Лабаторин прочитал несколько своих стихотворений. Стихи понравились — решили напечатать их в рукописном краеведческом журнале «Наш родный край».

В Талицах и в соседней деревне Алешкино организовали метеостанции, завели летопись природы. Прибили рейки под мостом через речку Талица и регулярно измеряли уровень воды в половодье. Моя старшая сестра — тогда ученица Талицкой школы вспоминает, как она провалилась под лед, стараясь добраться до мерной мерки под мостом. Снимать показания надо было несколько раз в день и в строго определенное время.

Школа и кружок были самыми любимыми детищами отца. Когда здание школы сгорело, занятия перенесли в просторный отцовский дом. Этот дом был построен родителями отца специально к его свадьбе: в 1921 г. он женился на учительнице Талицкой школы Варваре Семеновне Шепелевой.

Вскоре школа из начальной сделалась школой II ступени, т. е. средней, для учеников из отдаленных деревень построили интернат, где они жили в течение учебного года. Это обстоятельство стало потом одним из пунктов обвинения против директора — организовал школу специально для кулацких детей.

Все, кто был знаком с отцом, отмечали, что был он человеком веселым и общительным, душой школьного коллектива. Любил шутку, веселую компанию, никогда не расставался с гитарой. Эта гитара долгое время висела на стене нашей московской квартиры. Когда приходили гости, отец снимал ее со стены и под аккомпанемент гитары запевал: «Вечерний звон». Это была его любимая песня. И еще одна: «Чем монахи мы не люди, что нас барышни не любят». Тогда на лице его появлялась плутовато-хитроватая улыбка.

В те годы, когда отец работал в Талицах, его авторитет среди интеллигенции и местных крестьян был весьма высок. Ни одно крупное событие не обходилось без участия его как директора школы и руководителя краеведческого кружка. К нему запросто приходили крестьяне советоваться по самым разным житейским вопросам. В следственном деле я обнаружил подшитые в качестве вещественных доказательств заявления, написанные отцом от имени крестьян в районные органы, об уменьшении налогообложения или прошения о пересмотре решения о раскулачивании. Все это, естественно, не нравилось местным руководителям.

Тучи начали сгущаться в конце 1920-х гг. В 1926 г. местная цензура запретила печатание журнала «Наш родный край», не разрешила публиковать подготовленную к печати книгу «Софринский волостной краеведческий сборник». Начались трения с местным волостным руководством по школьным делам. В том же году он был снят с поста директора Талицкой школы, а в сентябре 1928 г. отстранен от руководства краеведческим кружком, который сам и создал.

С 1928 г. начинается новый период жизни отца: лишенный любимого дела, обиженный на несправедливость, он больше не появляется в школе, ни на заседаниях кружка и полностью сосредотачивается на краеведческой работе в Москве. К этому времени он уже известен в краеведческих кругах, является членом бюро краеведения Московского Губроса (1924—1928), членом Общества изучения Московской губернии (1925—1929), возглавляемого профессором Б. Б. Веселовским. Одновременно работает заведующим и научным сотрудником Московского кабинета краеведения, заведующим областными курсами по школьному краеведению, внештатным научным сотрудником научно-исследовательского педагогического института методов школьной работы Наркомпроса.

Активно сотрудничает в краеведческой печати, является членом редколлегии «Листка краеведа» (1925—1926), «Учительской газеты» (1925—1926), сотрудником периодических педагогических и краеведческих изданий «Краеведение», «Известия ЦБК», «Методический путеводитель», «Вестник просвещения», «Народный учитель», «Московский краевед» и др. В 1928 году его избирают членом-корреспондентом Центрального Бюро краеведения, где он активно работает в секции по школьному краеведению.

Продолжая жить в Талицах, он каждый день ездит на работу в Москву с железнодорожной станции Софрино и снова возвращается в деревню. Но это не мешает ему активно заниматься краеведением, ездить от имени ЦБК по всему Союзу, выступать на конференциях, писать книгу и статьи. Это, пожалуй, самый плодотворный творческий период в его жизни: в 1927—1930 гг. выходят его основные труды — «Софринский волостной краеведческий кружок» (1927), «Как приступить к изучению волости, района» (1930), «Работа школы по поднятию урожайности» (1930).

Жизнь вроде налаживается, но больно смотреть, как все хуже идут дела в Талицкой школе, как на глазах разваливается созданный им краеведческий кружок...

Он еще не знает, какие тяжелые испытания ждут его впереди.

«Софринское дело» 1931 года

В феврале 1931 г. в деревнях Софринской волости начались массовые аресты. Работники ОГПУ врывались в избы, учиняли обыски, без предъявления ордеров на арест, забирали ничего не подозревавших мужиков, и, затолкнув в «черные вороны», увозили в Москву в Бутырскую тюрьму. Репрессиям подверглись многие десятки жителей поселка Софрино, деревень Талицы, Алешкино, Могильцы, Притыкино, Кленики, Веселово, Ельдигино, Володыкино и др. Всего было арестовано 104 человека и среди них мой отец. Начались допросы, показания свидетелей, вызовы к следователям...

С тех пор прошло более шестидесяти лет, и вот передо мной лежат три пухлых тома следственного Дела № 5829 о низовой ячейке Трудовой крестьянской партии в Пушкинском районе Московской области. Я сижу в маленькой комнатенке ФСК по Москве и Московской области в Кисельном переулке и листаю страницы этого странного дела: анкеты арестованных, их автобиографии, справки об обысках и изъятых вещественных доказательствах, приговоры; целая кипа протоколов допросов, 38 лет, бывший учитель Софринской школы II-й ступени (на самом деле Талицкой — А. П.), организатор и руководитель краеведческого кружка, в котором состояли дети духовенства и кулачье. Перед арестом научный сотрудник Московского областного музея, женат, 2 детей — 1 '/2 и 8 лет, имеет дом, корову, земли нет, родители бывш. торговцы, активный работник Софринского кредит. т-ва, бывш. член в 1917 г. волост. земства, б/п».

Среди крестьян были произведены обыски. Диву даешься, с каким серьезным видом перевертывали чекисты в избах все вверх дном в поисках серьезного компромата, и, конечно, оружия. Естественно, оружия ни у кого не нашли. Правда, обнаружили у одного крестьянина охотничье ружье, обрадовались, но преждевременно — оно было по всем правилам зарегистрировано в местной милиции. Зато находка у крестьянина А. И. Рыбина ржавого кортика вызвала бурю радости: все-таки оружие. Другие «находки» были и вовсе незначительными: золотая царская монета, письма, книги. Только у одного арестованного крестьянина В. П. Аламцева при обыске нашли запасы продуктов, поразившие гепеушников: 10 кг манной крупы, около 15 кг конфет, 20 кг пшеничной муки, мясо. «По признакам, жизнь ведет раскошную», — записывает оперуполномоченный в своем рапорте.

В общем обвинение о подготовке контрреволюционного восстания лопнуло, как мыльный пузырь. И следствие сосредоточилось на выяснении, как относились крестьяне к коллективизации, индивидуальным хозяйствам и кооперации, т. е. на том, что на языке чекистов называлось антисоветской пропагандой. У следователя действительно были свои основания подозрительно относиться к Софринской волости: здесь жили достаточно зажиточные богомольные крестьяне, сильно была развита кооперация, авторитетно земское правление, которое существовало там до конца 1918 г., а советская власть была установлена только после вмешательства вооруженного отряда красноармейцев и тоже в конце этого же года.

Здесь с большим воодушевлением встретили нэп и поверили в него, поверили в бухаринский лозунг «обогащайтесь». Любопытны показания, которые давали арестованные о влиянии на их жизнь нэпа.

«После революции я в значительной степени начал улучшать свое хозяйство, чтобы добиться поднятия его на более высокий уровень... В особенности мое хозяйство началось укрепляться с периода нэпа, когда возможностей к этому было больше (кредитование, торговля), и я это использовал как только возможно» (крестьянин Е. Ф. Трындин).

«До революции 1917 г. я занимался с/х, имел 2-х коров, лошадь и 2 дома. Во время революции мое х-во упало; после, к 1920 г., я стал х-во свое вновь поднимать, а после нэпа х-во достигло мощного уровня, большего, чем даже до революции. Поддержку к поднятию моего х-ва оказало мне кредитное тов-во...» (крестьянин Т. Н. Максимов).

«В 1916 году я за 1700 руб. купил хутор при д. Своробино. Перед революцией мое х-во состояло из 1 лошади и 1 коровы, а с 1922 г. х-во стало быстро расти, так например: в 1922 г. — 2 коровы, в 1923 г. — 3 коровы, в 1924 г. — 4 коровы и к 1925 г. — 5 коров. В 1926 г. в х-ве применял наемный труд... Свое хозяйство я развивал при помощи кредитного т-ва...» (крестьянин Г. В. Бегунов).

Из обвинительного заключения явствовало одно — нэп способствовал экономическому укреплению индивидуальных хозяйств, росту их авторитета на селе, и помогала им в этом сельская кооперация, которая много делала для поддержки этих хозяйств.

Фактически весь процесс и был затеян, чтобы сокрушить приверженцев индивидуальных хозяйств и сельской кооперации. Показания арестованных не оставляют в этом никаких сомнений — все они были противниками коллективизации. И в этом была их главная вина.

«Останавливаясь на моей работе в кредитном т-ве, я в основном ставил задачу развивать и укреплять индивидуальное х-во» (председатель кредитного товарищества А. В. Вечернин).

«Стремясь к укреплению своего хозяйства, у меня сложилось твердое убеждение, что только в этом есть единственный путь правильного развития с/х, а отсюда и благополучие всей страны» (крестьянин Е. Ф. Трындин).

«Единственно правильным в с/х должно быть укрепление и развитие индивидуального хозяйства, для чего Сов. власть и должна в этом повести политику» (крестьянин Д. Н. Синицын).

Интересно, что арестованные говорили откровенно и не скрывали своих убеждений. Наивность? Крестьянская простота? Или тогда еще не применяли пыток и можно было выражать свои мысли свободно? А может быть, это была простая уловка — дать возможность арестованным высказаться, а потом за эти же высказывания и обвинить их в антисоветской пропаганде? Во всяком случае мнение крестьян о коллективизации, о роли бедноты звучит во время допросов весьма откровенно и убедительно.

«…Смотрю я так, раз ты имеешь хозяйство, то должен трудиться и сделать х-во показательным. Бедноты быть не должно, а если и есть она, то это лодыри, которым сколько ни помогай, а из них толк не выйдет» (крестьянин А. Д. Большаков).

«Я лично твердо убежден в том, что если бы советская власть не поддерживала бы бедноту и не держала бы на нее опору, бедноты бы у нас не было, ибо существующая беднота в настоящее время является теми, кто не хочет работать, кто пьянствует, зная, что ему предоставлены широкие права. Вся эта политика в крестьянском вопросе является отталкивающей крепкого крестьянина от сов. власти» (крестьянин В. В. Макаров).

«Я считаю, что поднять крестьянство на ноги можно лишь тогда, когда крестьянам будет дана свобода. Поменьше надо нянчиться с беднотой, а нужно больше опираться на трудо-любивого крестьянина, который укрепляет свое х-во, а опека над беднотой, которая сейчас проводится, — лишь разводит лодырничество. Посылку рабочих бригад в деревню я считаю пустым делом, ибо приезжая в деревню, в с/х они ничего не понимают, приезжать за тем, чтобы командовать, то в этом крестьянство не нуждается» (крестьянин М. И Бубнов).

«В колхозы идут те, которые хотят найти себе полегче работу. Те, кто раньше жил благодаря своей лени плохо, а теперь садится на шею государству. Я убежден, что колхозное строительство приведет крестьянство к явной гибели» (кресть-янин Е. Ф. Трындин).

«Я твердо убежден в преимуществах отрубной формы землепользования и на существующую политику сов. власти в деле построения колхозов смотрю отрицательно. Так как при колхозах самостоятельность у крестьянства будет отнята и он уже не будет являться хозяином» (крестьянин, бывший член земства В, П. Булдаков).

«При царизме жилось крестьянству лучше, нежели при сов. власти, в частности меня первоначально задушили хлебозаго-товками, а впоследствии совсем разорили произведенным раскулачиванием» (крестьянин Д. Я. Андрианов).

Вот так отвечали крестьяне, отстаивая свою правду и свои взгляды на пути дальнейшего развития сельского хозяйства. Спор был исторический — по какому пути должна пойти страна и многомиллионное крестьянство: по пути принудительного труда в колхозах или свободного труда самостоятельных крестьян, развития индивидуальных хозяйств? Спорили две стороны, правда» одна была в роли обвиняемой, другая в роли обвинителя.

Тогда победили последние. Но мы-то знаем, что это была их временная победа, к сожалению, растянувшаяся более, чем на пол столетие и в конечном счете приведшая страну к трагедии. А победила крестьянская правда, которую и в Бутырках на допросах отстаивали софринские крестьяне. Кто знает, чем бы сейчас была Россия, послушай она тогда этих крестьян и пойди по другому пути в те далекие двадцатые годы.

Обвинительное заключение было однозначным: антисоветская и контрреволюционная деятельность, борьба против колхозного строительства и диктатуры пролетариата, отстаивание интересов кулачества и зажиточной части деревни, вредительство в сельском хозяйстве, осуществляемое через участковых агрономов, потребкооперацию, кредитные и молочные товарищества, машинные объединения, сельхозкружки, крестьян-опытников.

Кооператоров обвинили в том, что кредиты выдавались не беднякам, а кулацким хозяйствам, что техника, семена, удобрения распределялись без классового подхода. Особенно вредными были признаны сельскохозяйственные кружки, которые «являлись базой и легальным методом обработки середняков» и даже опытно-показательная работа, проведение сельхозвыставок, где «показывалась деятельность и состояние зажиточно-культурных хозяйств».

Дело доходило до курьезов. В обвинительном заключении утверждалось, что талицкий крестьянин-опытник И. Н. Качалкин получал премии за образцовое ведение хозяйства и «этим самым демонстрировалось, что де мол, вот, вы, беднота, учитесь, как надо вести хозяйство по отрубной системе», «Показательник» (крестьянин, ведущий показательное хозяйст- во. — А. П.) П. Г. Холин премировался на сельскохозяйственных выставках как образцовый крестьянин и за это «в 1930 г. обложен индивидуальным налогом в размере 2000 р.», а на Софринской волостной сельхозвыставке однажды был премирован жеребенок кулака Тихомирова, а жеребенок бедняка из деревни Василево был забракован. Классовый подход распространялся и на бедных жеребят.

Против моего отца было выдвинуто обвинение: Талицкая школа II ступени специально организована для детей зажиточных крестьян, а в краеведческом кружке состояли дети духовенства и кулачье.

«Взяден старый черный портфель»

1 февраля 1931 г. в деревне Талицы отец был арестован, кстати, без предъявления ордера на арест. При этом присутствовал председатель Талицкого сельского совета И. И. Малышев. В доме был произведен обыск, о чем сохранился рапорт оперативника уполномоченному ОГПУ Московской области по Пушкинскому району» Оперативник доносил начальству, что «С. И. Попов во время обыска и ареста вел себя немного взволнованно, но никаких препятствий не чинил». И далее: «считаю необходимым донести, что у Попова имеется большая библиотека, где имеются свои сочинения». В том же году наша семья уже без отца поселяется в Москве и часть библиотеки была перевезена: полное собрание энциклопедического словаря «Гранат», многотомное издание «Россия. Дорожная книга для русских людей», много книг по истории и географии, в том числе и «собственные сочинения» — брошюра «Софринский волостной краеведческий кружок» (Сергиев Посад, 1927), недавно вышедшая его книга «Как приступить к изучению волости, района» (М., 1930) и «Работа школы по поднятию урожайности» (М., 1930). Однако большинство книг, видимо, не сохранилось.

В конце не шибко грамотный оперативник приписал, что при обыске была «некоторая переписка взядена, а также взяден старый черный портфель». Потом я нашел в следственном деле в разделе «вещественные доказательства» содержание изъятого при обыске старого портфеля: письмо к отцу его друга с соболезнованием по поводу смерти его сына (моего старшего брата), рецензии коллеги-краеведа о книге отца «Как приступить к изучению волости, района», вырезка большой статьи из газеты «Известия» от 12 августа 1930 года под названием «О краеведном движении», вся испещренная пометками следователя.

К этой статье мы еще вернемся, а сейчас мне хотелось бы остановиться на том, какое же место в Софрииском процессе занимала тема краеведения. Да, формально судили за антисоветскую агитацию, принадлежность к низовой ячейке «Трудовой крестьянской партии» и за срыв политико-хозяйственной компании в деревне (т. е. коллективизации). Работа кружка тоже рассматривалась как дело, враждебное советской власти, и как место, где проводилась эта самая антисоветская пропаганда и где собирались члены мифической крестьянской партии. Любопытно, что у активиста краеведческого кружка В. А. Кузнецова была реквизирована брошюра «Софринский волостной краеведческий кружок», изданная в 1927 году к десятилетию кружка и тоже приобщенная к делу в качестве «вещдока».

На краеведческие темы следователи беседовали и во время допросов. Их интересовало, чем же занимались кружковцы и не плели ли они под видом краеведения заговор против советской власти. Об этом давали показания члены кружка Лобаторин, Жучкин, учитель Арепинский и др.

«Руководителем и организатором краеведческого кружка был Попов С. И... Цель кружка была — изучение краеведения, вопросы политики совершенно не ставились, преимущественно в данном кружке состояла сельская интеллигенция (учителя и др.) и сельская молодежь» (из допроса А. И. Жучкина, крестьянина-кооператора, активного члена кружка, одно время возглавлявшего его ревизионную комиссию).

«Попов С. И... будучи зав. школой, был тесно связан с агрономом Курносовым (руководителем так называемой контрреволюционной организации. — А. П.). Мне приходилось слышать, что у Попова собирались Курносов, Жучкин, Качалкин, Буточников, Горбунов (все арестованы по Софринскому делу. — А. П.). В общем школа являлась местом обработки таких людей, которые были в духе Курносова. В 1926 году Попов был с работы из школы снят, уехал в Москву и как будто бы поступил на работу в Мосгубплан (на самом деле в Московский областной краеведческий музей. — А. П.) (из показаний бывшего председателя ККОВа Софринской волости Г. М. Стар- шинова).

«Попов С. И., хитрый и осторожный, контрреволюционер, открыто не выступал, но, по слухам, был связан с Буточниковым, Горбуновым и др., а также в последнее время с агрономом Курносовым».(из показаний Н. А. Селиванова).

Особый интерес представляют показания учителя Талицкой школы А. П. Арепинского. Он был прислан из района, видимо, для укрепления партийного влияния в Талицкой школе, а заодно и в краеведческом кружке. Член ВКП(б), он с 1927 г. стал вместо отца возглавлять школу, а затем краеведческий кружок. Вот его показания:

«С Поповым С. И. он (т. е. агроном Курносов. — А. П.) был связан по краеведению и был с ним в дружбе... Он (Попов С. И.) с горечью замечал, что ничего не знающие лица берутся за такое важное дело (т. е. краеведение. — А. П.). Между прочим сказал, что партийная организация только мешает работать, а вы, коммунисты, да и все учителя не можете никогда сказать против партийной организации, потому что боитесь. И не стал больше работать в кружке, хотя и был избран членом правления... В общем Качалкин, Жучкин, Попов, Федоров, Курносов — люди не советские, люди, которые всегда с усмешками относились ко всем мероприятиям советской власти и партии».

Таким образом, все выстраивалось в одну логическую схему: антисоветчик, контрреволюционер, противник колхозов, сподвижник главаря контрреволюционной ячейки Курносова, к тому же еще сторонник кулацкого краеведения.

Думается, что «взяденная» у отца вырезка из газеты «Известия», аккуратно подшитая к делу, была очень кстати для следователей, потому что явилась прямым подтверждением того, что краеведение — организация, «чуждая советскому социалистическому строительству», а руководитель кружка — личность, настроенная антисоветски. Дело в том, что статья почти целиком была посвящена моему отцу и критике его только что вышедшей книги «Как приступить к изучению волости, района», написанной как раз на основе опыта краеведческой работы в Софринской волости. Процитирую одно место, отмеченное жирным следовательским карандашом: «Только заткнув уши ватой, чтобы не слышать шума живой жизни, может изучать краевед свою волость по советам С. И. Попова. Но ведь останутся глаза, которые видят. Как ухитряются аполитичные краеведы не видеть жизни, как они ухитряются приостанавливать в своих книгах бурное движение, совершенно не понятно!» Рецензент В. Карпыч упрекает автора и все «старое земско-либеральное краеведение» в отсутствии классового подхода и сознательном устранении от решения задач социалистческого строительства, называя их «отщепенцами старого мира».

Статья В. Карпыча написана после 4-й Всероссийской краеведческой конференции (1930), взявшей курс на марксистскую перестройку краеведения и провозгласившей лозунг: «Краеведение — на службу социалистическому строительству». Старые периодические издания ЦБК — журналы «Краеведение» и «Известия ЦБК» были закрыты, вместо них создан ежемесячный журнал «Советское краеведение». Началась травля «старых» краеведов, гонения на краеведческие кадры, аресты. Осуществлялся направленный разгром краеведения, успевшего так много сделать за 6—8 лет невиданно плодотворной работы. «Старые» краеведы стали отходить от краеведческого движения. Борьба между «старым» и «новым» (советским) краеведением, поддерживаемым властями, характерна для всего периода 1920-х гг. Дело в том, что большевизм вовсе не был против краеведения как такового. Периодическая печать того времени пестрит постановлениями и резолюциями самых высших органов власти (ВЦИК, совнаркома, Госплана, ВЦСПС и т. д.) о важности развития краеведческого движения. Но такого движения, которое было бы управляемо сверху и непосредственно служило делу социалистического строительства. Однако успех краеведению принесло как раз поколение «старых» краеведов, которые фактически и возглавляли это движение вплоть до конца 1920-х гг. «Новое» советское краеведение было поначалу слабо и не могло овладеть движением обычным демократическим способом. Когда в 1927 г. на 3-й Всероссийской конференции впервые прозвучал термин «советское краеведение», то это вызвало бурю протеста у «старых» краеведов, ибо, по их мнению, краеведение не может быть политизировано, делиться на какие-то этапы, оно «едино от века и до века».

Значит, чтобы создать свое «советское» краеведение, нужно было уничтожить старое, которое к тому времени уже не вписывалось в рамки социалистической перестройки общества. Очень откровенно об этом сказано в той же статье В. Карпыча в «Известиях»: «В период развернутого социалистического наступления мы не можем оставлять в стороне огромную организацию (т. е. краеведение. — А. П.). Надо присмотреться, что там делается. Надо овладеть и возглавить краеведческое движение». И далее: «местные руководящие организации должны поинтересоваться, кто и над чем работает в краеведческих организациях. Не прикрывается ли под маской советского краеведения чуждая советскому социалистическому строительству организация?» Прямая директива снимать, сажать, ссылать и репрессировать «старых» краеведов, как мешающих социалистическому строительству.

Но разгромив «старое» краеведение, «овладев и возглавив краеведческое движение», сделав его придатком государственной политической машины, большевики скоро сами убедились, что вместе с грязной водой они выплеснули и самого ребенка. Вместе со «старым» краеведением они разрушили и само краеведческое здание, которое с таким трудом создавало поколение краеведов 1920-х гг. На смену научному подходу, демократическим методам построения и руководства краевед¬ческим движением, полной свободе и самодеятельности пришли жесткая бюрократическая система руководства, огосударствление краеведческого движения, его политизация (а значит отказ от объективности и научности), новые «марксистские» кадры, ликвидация самодеятельности и свободы творчества, т. е. все то, что прямо противопоказано этому демократическому движению.

В краеведении надолго наступил период застоя и затишья.

Я думаю, что отец внутренне был готов к предстоящим испытаниям, потому что аресты краеведов уже стали обычным делом, а в печати вовсю развернулась кампания по разоблачению «вредителей» в Московском краеведческом движении. В своей книге «Введение в советское краеведение» (М., 1932) С. Толстов, впоследствии член-корреспондент АН СССР, известный советский археолог писал: «В Москве под идеологическим руководством Московского с/х общества, вокруг московского отделения ЦБК, имея своей оперативной базой Московский областной музей, оформляется кулацкое меньшевистско-эсеровское краеведение. Основное ядро этой группы во главе с Веселовским, Клушиным, Дорогутиным, Феноменовым находит прочную опору на местах...»

А вот другие перлы из этой же книги, относящейся к школьному краеведению. С. Толстов осмеивает «целую полосу в истории советской школы, полосу, когда «любовь к родине» и «родным» древностям составляла стержень краеведной работы, когда вся экскурсионная деятельность школы не будила учащихся к сознанию действительности, не толкала их к активному участию в изменении общества, в борьбе за социализм, а уводила назад, в мир только цветочков и мотыльков, церквей, монастырей, курганов и барских усадеб».

Осенью 1930 г. было ликвидировано Общество изучения Московской губернии, где Б. Б. Веселовский был председателем, а отец и М. Феноменов — членами правления. Развертывается «классовая» борьба против выдающихся ученых-экономистов (и краеведов) — А. В. Чаянова и Н. Д. Кондратьева, которым потом припишут руководство «Крестьянской трудовой партией», чью первичную ячейку так лихо «обезвредили» чекисты в Пушкинском районе. Вовсю разоблачается «феноменовщина» в краеведении, особенно работы М. Феноменова по сельскому хозяйству.

Все это происходило на глазах отца, который хорошо знал и дружил с Б. Б. Веселовским и работал в те годы вместе с М. Феноменовым в кабинете краеведения, да и сам был сотрудником Московского областного краеведческого музея, того самого музея, о котором С. Толстов писал как об «оперативной базе кулацкого краеведения». Так что вопрос ареста отца был делом времени.

Буквально за несколько дней до него прошел печально памятный X пленум ЦБК (25—28 января 1931 г.), на котором был вынужден сделать заявление об уходе с поста председателя его бессменный руководитель академик С. Ф. Ольденбург. Пленум бойкотировался «старыми» краеведами, и в первую очередь московскими, слабо были представлены на нем и провинциальные краеведческие организации. В работе пленума приняло участие всего 30% его состава (50 человек). В числе отсутствующих были и члены ЦБК, арестованные за так называемую контрреволюционную деятельность. Пленум вывел из своего состава профессора Веселовского, к тому времени уже сидевшего в Бутырках.

Я не знаю, присутствовал ли на этом пленуме отец, но его коллега по работе М. Феноменов присутствовал и даже выступал с покаянным заявлением, аналогичном напечатанному затем в журнале «Советское краеведение» (N° 8—9, 1932 г.). Для того чтобы читатель представил себе атмосферу, которая царила в краеведении в то время, мне хочется привести полностью текст этого заявления:

«В номере первом «Советского краеведения» за 1932 год помещена статья В. Г. «За большевистскую бдительность в краеведении», в которой указано, что мои прежние книжки и статьи по краеведению принесли «исключительно много вреда для краеведов» и подчеркнуто, что я несмотря на безоговорочное признание моих ошибок на X пленуме ЦБК в январе 1931 г., «публично не расшифровал их и не дал критики своих ошибок в течение всего 1931 года».

Я вполне согласен с выводами автора. В краеведном движении (которое, конечно, было и остается не только общественно-научным, но и политическим движением) я стоял между кадетами и кадетствующими, с одной стороны, и большевиками — с другой. И хотя субъективно я всегда проводил грань между своей позицией и позицией кадетов, однако объективно, как это для меня теперь вполне ясно, я был орудием в руках кадетов; я проводил нередко в своих работах не только антиленинские, но и открыто антисоветские взгляды; я раскалывал единый фронт советского краеведения и тем содействовал временной победе буржуазно-академического направления в краеведении. Расценивая сейчас именно так политическое значение своих прежних работ по краеведению, я вполне согласен с тов. В. Г. в том, что они принесли для краеведения «исключительно много вреда».

Письмо с развернутой критикой всех своих ошибок и антисоветских контрреволюционных по существу взглядов я послал в ОКРАМ* в январе 1932 г. Сделать это раньше хоть сколько-нибудь удовлетворительно я не мог, так как «ошибки» были очень застарелыми, и для выправления их надо было перетряхнуть все свое мировоззрение.

Мои «краеведные ошибки» являются результатом сделанных мною раньше политических ошибок.

Под влиянием успехов первой пятилетки и развития массового колхозного движения я понял (к 1929 г.) всю свою ошибочность и политический вред моих литературных работ. Я целиком признал, что строительство социализма в СССР не только возможно, но что оно сделало уже громадные успехи.

В подтверждение сделанного мною заявления на X пленуме ЦБК и ряда своих последующих выступлений вновь заявляю, что я искренне и решительно осуждаю свою краеведную деятельность в прошлом и даю твердое заверение, что все свои силы и знания впредь буду отдавать делу рабочего класса и вместе с новым краеведным руководством бороться за развитие советского краеведного движения.

М. Феноменов»

Ну что ж, возможно, этим заявлением он сумел избежать ареста и спасти себе жизнь. Не будем осуждать его за это.

По софринскому делу было первоначально привлечено и арестовано 104 человека, но осуждены 99. Осудили их в марте 1931 г. по Ст. 58110,11 за участие в низовой ячейке Крестьянской трудовой партии и антисоветскую пропаганду и агитацию. Наказания были различные — заключение в концлагерь сроком от 10 до 3 лет, ссылка в Восточную Сибирь на тот же срок, некоторых осудили условно и даже освободили из-под стражи. Но основным обвиняемым дали максимальные сроки: по 10 лет — председателю Пушкинского кредитного товарищества Я. А. Буточникову, зам. председателя молочного губернского Союза Т. С. Качалкину, председателю местного кредитного товарищества А. А. Вечернину; по 5 лет — организатору кредитного товарищества И. М. Горбунову, крестьянину-опытнику И. Н. Качалкину, зам. председателя Софринского ВИКа Я. В. Горохову, организатору машинного товарищества Д. А. Финогенову, крестьянину М. Г. Глазунову, который при аресте оказал сопротивление и пытался скрыться, ветврачу В. А. Кузнецову, крестьянину-опытнику А. И. Жучкину, псаломщику А. М. Горбунову, агроному Е. Т. Маханькову...

Как видим, основной удар пришелся по кооператорам, местной интеллигенции и культурным крестьянам. Серьезный урон понес и краеведческий кружок. Были арестованы многие его активисты: ветврач В. А. Кузнецов, агроном Е. Т. Маханьков, кооператоры Я. А. Буточников и И. М. Горбунов, крестьяне И. Н. Качалкин, М. С. Лобаторин, А. И. Жучкин, В. И. Писарев, землемер Н. А. Чернавский и многие другие.

Странное дело, но среди осужденных я так и не смог найти главных обвиняемых — организаторов контрреволюционной деятельности: агрономов Курносова и Алексеева, на чьих пока¬заниях в основном и строилось обвинение. Может, их «простили» за то, что дали «хорошие» показания? А может, специально прислали для «организации» придуманного заговора и потихоньку сплавили из волости, когда они сделали свое дело?

Решением тройки ОГПУ по Московской области от 10 марта 1931 г. моего отца приговорили к заключению в концлагерь сроком на 5 лет с заменой высылкой в Восточно-Сибирский край на тот же срок. Не знаю почему, но больше всего резанули эти слова — «заключение в концлагерь» из вполне официального документа, правда, с грифом «секретно». И это за два года прихода к власти немецких фашистов, которым приписывалось первенство во внедрении этой формы наказания? Оказывается, большевики придумали эти лагеря значительно раньше, намного опередив фашистов. Уже со второй половины 1920-х гг. «наши» концлагеря начали работать с полной нагрузкой.

Из Бутырок софринские краеведы были пересажены в арестантские вагоны, битком набитые уголовниками, и препровождены к месту ссылки. Отец попал в Восточную Сибирь, был на поселении в деревне Кобляково под Братском, а затем в Иркутске, т. е. в тех местах, где сто лет назад отбывали каторгу сосланные сюда декабристы.

Моя мать, оставив детей по попечение бабушки, по проторенному женами декабристов пути тоже отправилась к отцу в далекую Сибирь. Потом вернулась в Москву, работала учительницей в 249-й школе на 3-й Мещанской улице. И вот! ирония судьбы: муж отбывал ссылку, а жена врага народа награждалась почетными грамотами как ударник пятилетки, активный строитель социализма, была отличником социалистического соревнования, премировалась денежными премиями. Время было трудное, и администрация школы неоднократно выдавала ей ордера на пальто и обувь и награждала «единовременными денежными пособиями с рассрочкой выплаты 5 месяцев».

Однажды матери, как ударнику пятилетки, вручили приглашение на открытие только что построенной первой линии метро. Она была среди пассажиров первого поезда на линии Парк культуры — Сокольники. На это торжество мать взяла и меня — маленького мальчика, и был я одет в модную тогда матросску с матросской же шапочкой на голове. На станции «Охотный ряд», когда мы входили на перрон, вдруг возникла небольшая давка, и толпа притиснула меня с матерью к двум стоявшим в центре дядям — один был в длинной солдатской шинели, а другой с усами и в картузе. Толпа любопытных напирала, и кто-то смахнул с моей головы матросскую шапочку прямо на перрон под сапоги того усатого. Не успела моя мать нагнуться, как усатый, опередив ее, поднял шапочку и, улыбаясь, водрузил на мою голову. Тот, в шинели, тоже улыбнулся широкой кавказской улыбкой. Так произошла моя историческая встреча с двумя вождями мирового пролетариата — Кагановичем и Орджоникидзе. Потом об этом случае писали в газетах, отмечая чуткость и человечность вождей, а мою мать заставили подготовить заметку для школьной стенной газеты. Знали бы вожди, что проявляют заботу о сыне врага народа...

А отец в это время отбывал ссылку в далекой Сибири, в заваленной снегами деревне на берегу Ангары. И в далекие холодные дни и ночи его согревали воспоминания о маленькой подмосковной деревеньке Талицы, где он родился и где он организовал первый в Московской области сельский краеведческий кружок.

Был ли Софринский кружок первым?

В 1997 году Софринскому кружку исполнится 80 лет. Наверное, читатель вправе спросить — а действительно ли он был первым в Московской области и не сказываются ли здесь родственные пристрастия автора данной статьи? И вообще — где доказательства?

Успокою читателей — доказательства есть, и весьма авторитетные, и я их тоже обнаружил в семейном архиве. Надо прямо сказать, что в 1920-е гг. софринский кружок был весьма известен среди краеведов — о нем писали как центральные, так и местные газеты и журналы. Ему посвящена отдельная брошюра, вышедшая в 1927 году в Сергиевом Посаде к десятилетию кружка, о нем рассказывается в книге «Как приступить к изучению волости, района» (М., 1930). И, конечно, не случайно, на базе кружка были организованы специальные краеведческие курсы для учителей Московской области. И все- таки...

Разбирая архив, я натолкнулся на папку, в которой обнаружил любопытные официальные документы. Отец был большим аккуратистом, и хранил многие документы в этой папке.

Вот один из них, выданный кабинетом краеведения Москов¬ского отдела народного образования 26 мая 1930 г.: «Кабинет краеведения настоящим удостоверяет, что научный сотрудник кабинета Сергей Иванович Попов ведет научно-исследовательскую работу в области краеведения с 1917 года, когда им был организован первый краеведческий кружок (Софринский) в быв. Московской губ., известный своей деятельностью далеко за ее пределами...

Тов. Попов принимал и принимает участие в жизни губернских и областных краеведческих организаций, состоя членом общества и одним из руководителей школьно-краеведческой работы Московской области. При его участии создавался кабинет краеведения МОНО, в котором он в настоящее время работает в качестве научного сотрудника и заведующего областными курсами по школьному краеведению Московской области». Подпись, печать.

А вот другой документ от 30 мая 1928 г., подписанный ученым секретарем ЦБК Н. А. Гейнике: «Я знаю Сергея Ивановича Попова как научного сотрудника в области краеведения с 1921 года. Среди работников краеведения он занимает одно из первых мест, являясь крупным специалистом в двух областях: в области методики низового краеведения и в области школьного краеведения.

Им был организован первый в Московской губернии волостной краеведческий кружок, который с самого начала своей деятельности по серьезности и глубине методической работы над изучением своего края далеко вышел за рамки своего уезда и губернии...

Особое внимание он уделял методике изучения экономики и быта современной деревни — научной области, в которой он считается признанным специалистом не только в пределах нашей губернии, почему его неоднократно приглашали краеведные и наробразовские организации для чтения соответствующих курсов и проведения семинарских занятий».

С Н. А. Гейнике (1870—1955) — крупным специалистом в области краеведения и экскурсионного дела и одним из авторов популярной в 1920-е гг. «Книги краеведа» (М., 1927), отец был хорошо знаком по работе и экскурсиям. В 1921—1925 годах он руководил семинаром «Экскурсионное дело и краеведение» на факультете общественных наук в Московском университете, через который прошли сотни будущих экскурсоводов-москвоведов — его последователей и учеников. Принимал активное участие в работе Общества изучения Московской губернии, был одним из соратников академика С. Ф. Ольденбурга по руководству Центральным Бюро краеведения. С Н. А. Гейнике отца связывала любовь к школьному краеведению и экскурсионному делу.

В сентябре 1934 г. отец досрочно вернулся из первой ссылки, долго не мог прописаться и устроиться на работу, ходил советоваться к профессору Б. Б. Веселовскому. Наконец, в декабре 1934 г. устроился инспектором-плановиком в Краснопресненский отдел народного образования. Но в апреле 1935 г. после убийства Кирова был снова арестован, снова обвинен в антисоветской агитации и приговорен к ссылке в исправительно-трудовом лагере сроком на три года на этот раз в Новосибирскую область. Все обвинение строилось на весьма неконкретных показаниях заведующего планово-финансовым сектором Мосгороно, который и поведал следователям о якобы услышанных им высказываниях отца: «После своего возвращения из ссылки, Попов высказывался, что установленный большевиками режим, якобы, превратил нашу страну в такой «коллектив», где подавлена даже свобода мышления, что большевики в осуществление своей диктатуры трактуют в широких масштабах террор, которому подвергаются все свободомыслящие люди».

И опять допросы, свидетели, протоколы. Под показаниями отца на одной анкете я увидел написанную его рукой фразу: «Виновным себя не признаю».

В качестве свидетеля по делу отца был привлечен и видный деятель краеведения 1920-х гг., председатель Общества изучения Московской губернии профессор Б. Б. Веселовский. Мне удалось снять копию с протокола допроса Бориса Борисовича от 1 июня 1935 г., написанного его рукой. Тогда ему было 55 лет, и работал он в скромной должности старшего консультанта Наркомхоза РСФСР, беспартийный. С 1899 по 1912 год был членом РСДРП — меньшевиком. Это, наверное, и послужило поводом для его травли в конце 1920-х гг. с целью объявить возглавляемое им Общество изучения Московской губернии в меньшевизме. Дважды был репрессирован: сначала царем в 1902 г. за революционную работу, затем большевиками в 1930 г. за контрреволюционную работу в краеведении. Был арестован ОГПУ и в 1931 г. осужден на три года концлагерей (любили тогда в ГПУ этот термин), но через три месяца был досрочно освобожден (бывали и такие чудеса).

Вопрос к нему был один: «Как вы знаете Попова Сергея Ивановича и какие у Вас с ним были личные взаимоотношения». Ответ: «С Поповым знаком примерно с 1926 года по работе в Московском обществе краеведения (так в протоколе. — А. П.) до моего ареста в 1930 г. (после разгрома общества. — А. П.)». Признал, что с Поповым встречался, но никаких разговоров на политические темы с ним не вели и с этой стороны его не знает. Примерно также уходили от ответа и другие свидетели. Но моя мать вспоминала, что и Веселовский и отец были в дружеских отношениях, часто бывали друг у друга.

Вот, пожалуй, и все, кроме, конечно, обвинений в кулачестве, занятиях торговлей и барышничестве. Не поленились даже запросить Талицкий сельский совет. С интересом узнал из официальной справки от 14 мая 1935 г.: «Попов Сергей Иванович... до 1917 года имел: деревянный двухэтажный дом размером 20*30 м с надворными постройками... После революции из имущества имел две лошади и две коровы и те же постройки, имел одного работника. В 1930 году хозяйство Попова Сергея Ивановича было раскулачено, имущество изъято, а сам Попов С. И. с семьей был выслан органами ОГПУ».

Вот так советская власть расправлялась с неугодными ей людьми, видя не только в них, но и в членах их семьи своих непримиримых классовых врагов.

А дальше было новое возвращение уже накануне Отечест¬венной войны и безвыездное проживание до 1941 г. в небольшом тверском поселке Удомле (в обеих столицах жить было запрещено), где он работал плановиком в местной кирпичной артели. Потом война. Подорванное ссылками здоровье. После возвращения в Москву — работа в Академии педагогических наук и смерть в 1947 году. Его жена, а моя мать пережила отца почти на тридцать лет.

Вот такая жизнь и такая судьба — не самая тяжелая из обреченных на уничтожение краеведов 1920-х гг.

Вместо послесловия

Сейчас, думая о судьбе краеведов 1920-х гг., зная многое из того, что они вынесли, я постоянно задаю себе вопрос: было ли обречено краеведение той поры, добившееся за 6—7 лет таких невиданных успехов? И что погубило его? И как ни грустно, прихожу к выводу: в системе навязанной стране большевиками тоталитарного режима краеведение (и не только оно) в те годы было обречено. Оно не могло сосуществовать с большевизмом и социализмом, оно с самого начала было антиподом большевизму, и выход был один: или большевизм умирает — живет краеведение, или большевизм живет — умирает краеведение.

Только 6—7 лет относительной свободы было отпущено краеведам — исторически ничтожный срок, в которое оно и расцвело. Но ему не стало места, когда большевизм начал наступать по всему фронту. 1929 год — стал годом не только великого перелома для страны, но и годом поражения отечественного краеведения.

Что бы мы ни говорили о том периоде, в той системе координат краеведению места не было. Жестокое, непримиримое время. Поэтому и нужны были большевистским вождям процессы, концлагеря, искоренение нэпа, ликвидация интеллигенции, организация колхозов, разгром кооперации и расправа над краеведческим движением.

Кончилось это удивительное время — время краеведческой романтики и невиданного взлета движения 1920-х гг. Кончилась эпоха любителей «цветочков и мотыльков, церквей и монастырей, курганов и барских усадеб», ушли в прошлое те незабываемые трагические годы, но в нашей памяти всегда останется то несломленное поколение краеведов 1920-х гг. и то, что они успели сделать, всегда будет служить недосягаемым образцом для последующих поколений отечественных краеведов.

Достигнем ли когда-либо таких же высот? Не знаю. Да и вряд ли это необходимо: каждое время — выдвигает и решает свои задачи.

Но я верю: краеведение никогда не умрет, как никогда не умрет неистребимое желание человека познать свое прошлое, как никогда не умрет родная земля и любовь к Родине, которую невозможно отнять никому у людей, даже самым жестоким правителям.

Значит, не зря потрудились краеведы 1920-х гг., значит, не кончились и никогда не кончатся краеведческие традиции и, значит, не напрасны были труды и жертвы этих подлинных рыцарей отечественного краеведения.

А.Попов. Краеведческий альманах «Отечество». Подмосковный выпуск, №7 за 1996г.

* ОКРАМ — общество краеведов-марксистов, созданное для проведения марксистской, классовой линии в краеведческом движении.  Вернуться к тексту

Вернуться в раздел "Книги"